Месяц: Февраль 2019

Премьера рок-оперы по сценарию священника Сергия Баранова состоялась 29 мая 2011 г.
Автор идеи, музыки и стихов – Алена Лисовская.
Режиссер-постановщик – Юрий Деккер, хореограф-постановщик – Ксения
Игнатченко.
Исполнители – артисты молодежного народного театра-студии
«Встреча» и народного хореографического ансамбля современного танца «Эврика».

 
Посмотреть рок-оперу можно ЗДЕСЬ.

 

I

Больше десяти лет я как священник окормляю тюрьмы. Был и на общем, и на строгом, посещал СИЗО. Общался в женской тюрьме и с малолетками. За десять лет много судеб прошло через меня, сотни людей, не всех уже даже помню. Иной раз в городе окликнет кто-то:

– Отец Сергий, здравствуй, дорогой! Не помнишь? Ты к нам на «восьмерку» приезжал.

– Прости, пожалуйста, не помню – много вас у меня. Давно освободился?

– Да, уже год гуляю.

– Не загуливайся только, не попадай больше.

– Дай-то Бог! Удачи Вам, батюшка.

Николая я помню очень хорошо. Его не забуду – случай особый. И режим… Николай – ПЖ – пожизненно заключенный.

За десять лет я пообвыкся с тюремной обстановкой. В первый раз, когда закрылась за мной «локалка», как-то тесно стало, неуютно, как будто клаустрофобия. Потом легче, привычней, перестал ощущать разницу до и после «локалки». И вот уже через столько лет попал на пожизненную тюрьму. Неделю был под впечатлением. Потом, когда приехал к своим, в «строгую», первое, что сказал:

– Ребята, вы вообще не сидели! По сравнению с ними вы курортники.

На пожизненной десять человек написали заявления на исповедь. Десять человек согласились на условия, которые поставила администрация. Выводили по одному три сотрудника с автоматами и с собакой. Заключенного закрывали в небольшую клетку из толстой арматуры. В клетке пристегивали наручниками. Голова опущена, глаза вниз, свободная рука ладошкой вверх. По условиям администрации исповедоваться можно только в присутствии сотрудников.

Николай был третьим. Подхожу к клетке. Он, словно робот, кричит: фамилия, имя, статья, срок. Напряжен, как натянутая пружина.

– Тебя Коля зовут?

Пауза. Он не понял, что это я ему. Заключенный такой-то, статья такая-то со ссылкой на другую, срок, режим – от зубов отскакивает. Просто Коля он уже забыл, отвык, как во сне все.

– Тебя Коля зовут?

Он поднимает глаза – зомби, робот начинает превращаться в человека. На глазах выступают слезы.

– Коля.

– Ты хочешь исповедаться?

– Да, буду.

Он уже привык к обезьяннику, в пожизненной – «американка». ЗЭКи сидят не в камерах, а в клетках: на виду, под присмотром. Что бы ты ни делал, тебя всегда видят. Поэтому, исповедуясь, он не обращал внимания на сотрудников, которые стояли в шаге от него. Исповедовался искренне, подробно, было время все вспомнить, обдумать. Причащался благоговейно, серьезно. Пришло время прощаться.

– Коль, я тебя поздравляю! У тебя сегодня очень светлый, добрый день. Ты должен пережить счастье, обязательно.

Он смотрит на меня, где-то интуитивно, глубоко чувствуя, что я сказал что-то серьезное, но понять, никак не получается – счастье и ПЖ настолько не совместимы. Видно в глазах борьбу, муку. Грустные они, глубокие.

– Коль, ты должен понять, нет, не понять – пережить каждой клеткой: тебя сегодня Бог простил. Все сразу простил, в чем ты каялся. Взял и простил, и все, нет больше ничего. И не просто простил. Он только что кровь за тебя отдал. Кровь и тело Свое тебе, за тебя. Понимаешь? Все так и есть. Иначе чего мы тут с тобой стоим? Ведь не театр же все это.

Я сам говорил очень взволновано, сам все это переживал. Он смотрел на меня огромными глазами. Огромными не величиной, а переживанием. Они обильно наполнились слезой, уже не горькой. Горечь безысходности и тоски отступила, ее место заполняли мир и тихая радость. На несколько минут он перестал быть ПЖ. Передо мной стоял человек – Николай, Коля.

– Батюшка, мне очень хорошо. Спасибо Вам.

 

II

…Вы никогда не слышали, как беззвучно кричат? Как орут, воют, но без звука? Только в груди тихо скулит, и зубы хрустят. На пожизненном нельзя кричать, а то придут и «ласково» попросят замолчать. Иногда невмоготу: так напряжется все там, внутри, как пружина ищет выхода наружу. Казалось, проорался бы, порыдал, легче было бы. Очень тяжело здесь.

Я – ПЖ, пожизненный. Раньше, до моратория, был бы расстрельный. Не знаю, что лучше. Грохнули бы, и все – отмучился. Некоторые мечтают в удавку, но в обезьяннике все время на виду, прибегут и «ласково» попросят, чтобы без самодеятельности…

Вот судьба. Не приведи Господь! Не родился я таким, обычный пацан был. Марки в детстве собирал. Без мамки класса до пятого уснуть не мог. Мы с ней вдвоем жили, без отца. Она – на двух работах – кормить меня, одевать, чтоб все, как у всех. Я – на улице. На улице и подхватил эту заразу. Во дворе Кот освободился, лет на 8 старше нас. За хулиганку закрыли на год или полтора – не помню. Ну, вышел он фраером, как герой Афганистана. Не Кот – премьер-министр прямо. Нас, пацанов зеленых, сразу собрал вокруг себя, жизни учил по понятиям. Баран. О чести воровской, о братстве пургу всякую гнал. Знаете, что я сейчас вам скажу, мне теперь можно, я – ПЖ, мне никто ничего не предъявит. Так вот, сказки это все, для лохов, для пацанов зеленых или для тех, кто в детстве застрял. Сам седой уже, а все по мурке говорит. Не солидно.

…Какие там честь, братство – корысть одна или страх животный. Сегодня ты – братан, целует тебя, как на Пасху, а завтра – корысть какая, и этот братан сдает тебя. Или в дружках с тобой, потому что кодла нужна, братва – отбиваться вместе легче. Если на отраве сидит, т.е. наркоман, вообще припрет – за дозу продаст. Коту бы книжки вроде «Графа Монте-Кристо» писать. Так он нам по ушам ездил, как поднимался в зоне, как авторитетно сидел. Чуть ли не сам «хозяин» ему сгущенку в зону загонял, а он не ел, потому что красное. Страдал за воровское, за понятия. Поймал он нас на этом, а потом использовал. Если мы до него космонавтами хотели стать, капитанами, то с ним – только братками, ворами. Подсадил он нас на блатное, изменил наш разговор, походку, взгляд, само нутро перевернул. Кто-то потом соскочил, а я завис навсегда, …зацепился.

Знаете фильм «Бригада»? Нельзя это, неправильно. Я бы режиссера на месяц сюда, к нам в ПЖ, чтобы мозги на место встали. А потом бы еще популярно объяснил: нельзя об этом красиво. Понимаешь? Ты пацанов зеленых на блатное подсаживаешь, ты, можно сказать, многим своим фильмом жизнь калечишь. В фильме все красиво, благородно, пацанам нравится, они начинают подражать. Лучше бы ты про космонавтов снимал, про капитанов…

Зацепило меня как-то быстро, незаметно. Тут как с «отравой». Подсел на наркотик быстро, а соскочить – попробуй. Вообще, если бы не первый срок, может быть, даже перерос бы, повзрослел, переболел. Но так как попал, вышел уже сам как Кот, весь на понтах.

 

III

Однажды приехал исповедовать в СИЗО. Сотрудник спрашивает:

– Вам какую камеру открыть?

Я говорю:

– Три, один.

Охранник удивляется:

– Батюшка, а почему Вы сказали не «тридцать один», а «три, один»?

– Да ведь здесь все так говорят. И «кабура» знаю, и «малява».

Я за время посещений незаметно для себя перехватил некоторые их слова. А заключенные, отбывая срок, перенимают сами понятия жизненные: они начинают понимать так, чувствовать, жить. Как трудно потом все это переменить, сломать, перестроить. Оно тянется за многими всю жизнь.

На женском «продоле», который по злой иронии в СИЗО называют «монастырь», я познакомился с заключенной. Лида ее звали, а мальчику ее, маленького сынишку, – Славик. Его отдали в детский дом, когда мать посадили. Она скулила, как избитая собака дворняга:

— Я ведь без него спать не ложилась. Мы всегда были вместе, вдвоем. Не могу без него, хоть бетон грызи и решетки. Сожитель искусил наркотиками торговать. Дела хотела поправить. Только на время. Какое там, «на время». Уговорил раз уколоться, другой – засосало. Теперь с сожителем подельники, а Славик, при живой мамке, – в детдоме.

…Я ездил к нему, нашел. От мамки игрушку передал, шоколадку:

– Не забывай маму, она скоро за тобой приедет…

Сфотографировал. Глаза у мальчонки грустные. Ей фотографию привез: помнит тебя, ждет. А недавно узнал: не забрала она его. Отметила освобождение и пошла в разгул.

…Трудно переменить жизнь после зоны. Будто весь перепачкался. Зараз не смоешь.

 

IV

– Колюнь, сына мой. Ты что здесь сидишь? Меня что ли ждешь? Кушал сынок, уроки учил?

– Мам, че так долго? Я уже два раза подогревал. Не мог больше дома. Навстречу вышел. Мам, ты че, грустная что ли?

– Нет, Колюшка, устала просто, работы много.

– Мам, я как вырасту – работать буду, деньги зарабатывать, а ты тогда будешь только телевизор смотреть и отдыхать.

– Колюнька мой, дорогой, помощник. Уж я тогда отдохну. Все у нас с тобой будет, сына, хорошо. Все добро будет…

– Кобыла старая, денег дай говорю. Ломает меня, понимаешь? Деньги нужны! Куда спрятала? Вчера же пенсию должны были принести. Давай деньги, а то я тебя здесь щас кончу. Давай, говорю, сюда! Не скули!

…И там – я, и здесь – я. А как будто два разных человека. Вот ведь перекорежило. Перестал ее любить что ли, мать свою? Да, наверное, не только ее, вообще любить перестал. Балдел непрестанно, только хотел и хотел балдежу этого, кайфа. Так во всем: только мне, только сейчас. СЕЙЧАС ЖЕ! Безумел, когда не получал, зверел, как бес. Вот и закрывали этого зверя время от времени, чтобы окружающих по чем зря не кусал.

По первому сроку в СИЗО еще в крышу подняли. Осматриваться стал, притираться. Уже здесь нужно было как-то определяться, с кем в зоне жить буду: в блатных или с мужиками. После «стажировок» Кота, понятно, меня сначала в блатные потянуло, к авторитетам. Случай один немножко осадил. К нам в хату заселили человека авторитетного, положенца. Это Коту нам, пацанам, нужно было много по ушам ездить, чтобы авторитет заработать. Этот зашел, и сразу все поняли, что он здесь главный. Он никогда не просил, просто говорил, и все делали. Я однажды встретился с ним взглядом. Патологоанатом. Расчленит, и ни один мускул на лице не дрогнет. С таким бодаться – просто красиво умереть. Да и красиво не даст, унизит сначала. Понял я тогда: лучше в мужиках буду.

Многие пацаны наслушаются басен о блатной жизни, фильмы посмотрят о ворах, и все в авторитеты прут. Поймите, на каком-то уровне покуражишься, а заедет такая вот акула, тигр саблезубый – и в тину быстрей, а то лоханешься, чего не так, «сожрет» тебя или, еще хуже, унизит.

Так что, «кусачий» я был, но разбирал, кого «укусить» можно, а кого обойти. «Жрал» слабых, не стеснялся. Жену оскорблял, бил даже. Мать убивал морально, мучил ее.

 

V

– Коль, мамка умерла…

– Когда? А почему не сообщили?

– 9 дней сегодня. Я поэтому приехал. …Она в последний твой срок как будто надорвалась, тихая какая-то стала, безразличная. На лавочке никогда не сидела с соседями. «Здравствуйте – До свидания», – и все. Все время дома. Ее даже не кинулись, когда умерла. На третий день только соседи запах из квартиры почувствовали, дверь сломали… Соседи же и хоронили…

– Колюнька мой, дорогой, сына мой. Все у нас с тобой будет хорошо. Все добро будет…

 

VI

Как же нам выбираться из этого дерьма? Я говорю нам, потому что и мы, «благополучные», болеем. Только у вас обострение, а у нас помягче. Но, по большому счету, в каждом из нас там, внутри, есть предрасположенность к предательству. Я как-то на проповеди в зоне сказал:

– Все вы ребята предатели.

Немножко зашелестели ЗЭКи:

– Ты уж, отец, не перегибай!

– Что, не согласны? Сейчас я вам разложу все по смыслу. Кто из вас мать родную не предавал? Чья мать не плакала? У какой из них не болело? Есть такое? А жена – бедная девчонка, которой ты когда-то говорил, ЛЮБЛЮ, в ЗАГС на руках вносил, сколько раз ты ее предавал, обманывал, оскорблял? Дети твои при живом отце сироты. Им ведь много не надо, чуть-чуть ласки, внимания. Но тебе и на воле некогда было, а теперь уж совсем. И Родину ты предавал. Сколько бы ты мог полезного сделать, а теперь сидишь тут, дармоед, ничего не делаешь. А Родина тебя кормит, охраняет, барак твой топит.

…Как же выбраться из всего этого? Никакие карательные меры не помогут, будет только хитрей, извращенней. Любовь нужна. Нет, я сейчас не о милосердии к нему, не о снисходительности. Сейчас не об этом, полюбить должен он сам. Полюбить, и ради этой любви, чтобы не потерять ее, не лишиться, очень захотеть измениться. Так человек может полюбить женщину и ради нее начать изменяться, преображаться….

У меня в зоне был случай, когда человек-ЗЭК полюбил Христа. Не учение, не философию, не обряды, а Самого Христа. Как Личность. Как Бога. Как Свет против своей грязи и ничтожества. Он стал ходить в храм, молиться, читать, исповедоваться, очень искренне причащаться. И стал постепенно изменяться. Он радовал меня. А один раз очень удивил. В очередной мой приезд ребята встретили новостью – Денис ушел в «обиженные». Сам ушел.

Если кто знает, что такое в зоне «обиженные», может понять всеобщее недоумение. Обиженные – это те, которых общество в зоне извергло из себя. Там это не люди – это псы помойные. Любой может пнуть, оскорбить. Их презирают, их гнушаются, никогда не подадут руки и не будут пить из одной чашки. Как прокаженные они.

Так вот, Денис сам ушел к ним и стал так жить.

– Денис, зачем ты так поступил? Почему? – спрашивал я.

– Батюшка, я очень искренне полюбил Христа. Христа, который заповедовал мне всех любить одинаково, не делить. Поэтому я не смог, совесть не позволила, гнушаться обиженными, если их Господь любит так же, как любого другого.

Что я мог ему сказать? Помоги тебе Бог! Он был намного выше меня. Потом, через полгода, уже перед освобождением я спросил его:

– Денис, как ты сидел это время?

– Знаете, батюшка, Господь меня как будто покрыл. Ни один человек не только не обидел меня, даже не оскорбил. Я ходил среди них, и как будто меня не было, никто не замечал.

Теперь он освободился и уже шестой год в монастыре монах, и не только в зону не собирается, а и в мир не хочет. Ведь в мире тоже много греха…

 

VII

– Здравствуйте, Вы Татьяна? Я позвал Вас, хотел поговорить. Понимаете, я от Николая. Я был у него.

– Батюшка, простите, я не хочу об этом. У меня сейчас другая жизнь.

– Таня, Вы были его женой, он ничего не просит у Вас, только прощения.

– Бог простит. Можно я уйду?

– Может, что-то передадите?

– Нет. Нет, извините. Я не хочу даже вспоминать. Извините, я ухожу.

– Коль, ты прости. Ты не обидел ее. Ты, скорее, перепугал ее на всю жизнь. Она, как о тебе услышала, аж затряслась вся.

– Я все понимаю… теперь. Любил ли я ее? Кого я вообще любил? До нее столько девок через меня прошло. Зажравшийся я был, пресыщенный. Захотел – женился, а она поверила. Я ведь легко мог как оскорблять, врать, так и о любви говорить. Легко, потому что не от души, наверное. Не стеснялся, слова не подбирал, а так, куражился над девчонкой. Она наивная была, чистая. Поверила мне, дураку, замуж пошла. А я уже на свадьбе на ее подруг поглядывал, оценивал. Мужем-то ей и не был, так… сожительствовал. Она долго верила, надеялась. Первый срок ездила, писала. Даже на свиданке забеременела от меня. Я уже на воле был, когда она рожала. Только даже из роддома не забрал – отмечал отцовство. Родители ее привезли: тесть с тещей. Пацана она мне родила. Только равнодушный я к нему был, потому что вообще равнодушный. Тогда уже на игле сидел. Свои заморочки. Он заикался сильно, меня это раздражало. Дразнил его, обижал. Батюшка, знаешь, как наркотики действуют? Наглый становишься до дебильности, равнодушный, холодный. Только надо, надо… Мать родную продашь. Вот и продал все, что мог, ничего не осталось. Пожизненный я. Есть я – и нет меня. Тень, а не человек. Фамилия, статья, срок…

 

VIII

На большие праздники – Рождество, Пасху – я всегда привожу в зону подарки. Иду в тюрьму, раздаю по камерам сладости, чай, иконки, молитвословы, крестики. В этом году на Рождественский праздник хожу по камерам, поздравляю, вдруг крик на весь продол:

– Прекратить раздачу!

В тюрьме, если воры сказали, никто ничего не возьмет. Смотрю в конце продола суета, крики, шум. Оказывается, кого-то из блатных администрация ударила дубинкой по спине за наглость, за нехорошее поведение. И вот, смотрящий и несколько блатных подняли крик, шум. Я подошел. Смотрящий в мою сторону кинулся:

– Отец, смотри, как права человека нарушают, как нас тут избивают!

И кричит, и ноет, на спину показывает:

– Вот сюда ударили, больно!

Я обалдел. Извините, другого слова не подберу к ситуации. Эти авторитеты – настоящие мужики, как они себя считают. И вдруг крики, сопли, права человека… Я стоял и думал: «А вспоминал ли ты, смотрящий, права человека, когда сам бил, унижал, обманывал, грабил, оскорблял, …и ты делал это, наверняка, даже сегодня, вчера, …всю жизнь. Замолчи лицемер! Не позорься, будь мужиком».

…Батюшка, знаешь, за что я на пожизненном? Последнюю ходку я на строгом отбывал. Тогда уже потише был, уставать что ли от лихой жизни стал. Что-то уже домой потянуло. Благо срок небольшой был. Теперь уже вышел бы. Если б не один случай. Буржуй у нас в блатных был. Такая дрянь! Все его понятия были – как только людей «жрать» и унижать. Ни чести, ни совести, наглость одна да подлость. Так вот, он из своей подлости что-то сильно нагадил в зоне. И так как касалось это дело людей авторитетных, то мог он иметь большие неприятности. Засуетился он, заволновался и спихнул все на меня. Как паровоз нагрузил по полной: что было, чего не было. Он понял: или меня потопить, или самому погибать.

Я вообще не при делах там был, возмутился, стал оправдываться. А эта дрянь тапок с ноги снял и по лицу меня ударил. Как крест на мне поставил. Знаете что такое в зоне тапком по лицу? Унизил он меня при всех, а мне сидеть еще.

Если кто Вам скажет, что ничего не боится – неправда. Все боятся, каждый своего. Понятия зоновские и есть те рамки, границы, за которые боятся переступить. Переступишь – поломают, сожрут.

После этого тапка страх животный на меня напал, безвыходность, паника какая-то. И чем дальше – тем страшнее. Волосы на руках дыбом. Сбегал в отряд за отверткой и завалил Буржуя. В спину ударил. На беду как раз в эту минуту отрядника принесло. Я в истерике его два раза в живот. Не понимал уже ничего, как собака перепуганная, которая кусается не из смелости, а из страха животного.

Буржуй выжил, гад. А отрядник помер. Жена у него, двое детей. А я – ПЖ теперь. Вот они, понятия блатные. Я бы этого Буржуя сейчас не отверткой, зубами бы грыз…

– Коль…

– Че?

– Ты Буржуя прости.

– Че это? Почему?

– Потому что тебя Бог только что простил.

– Да ладно. Пусть. Мне сейчас о другом… Мать жалко.

– А что мать, ей сейчас хорошо: у Бога она. Крест, какой всю жизнь несла.

– И то ладно, хорошо. Вообще знаешь, батюшка, я сейчас поисповедался, причастился и как точку поставил. Все, конец. Щас все внутри слабеет, останавливается… Отец, умираю что ли? Но страха нет. Тихо. Прости еще раз. Ухожу…

– Иди к мамке, Коль. Христос с тобой…

– Колюня, сына мой. Все у нас с тобой хорошо…

Теперь…

 

 Премьера спектакля по сценарию священника Сергия Баранова состоялась в 2009 году. Режиссер-постановщик – Вячеслав Петров. Исполнители – артисты народного молодежного театра-студии «Встреча».
В 2014 г. спектакль был поставлен в другом формате. Режиссер-постановщик – Юрий Деккер. Хореограф-постановщик – Юлия Чеснокова. Исполнители – народные актеры Орского драматического театра, артисты молодежного народного театра-студии «Встреча» и народного хореографического ансамбля современного танца «Эврика».

 
Посмотреть спектакль в новом формате можно посмотреть ЗДЕСЬ.

 

ДРАМА В ШЕСТИ ДЕЙСТВИЯХ

 

Действующие лица:

Павел Петрович Вознесенский, профессор психиатрии
Победоносцева Елизавета Петровна, новая заведующая отделением
Люся, блудница
Колек, блатной
Аристарх Арнольдович, политик
Василек, тихий сумасшедший
Димитрий, художник
Шурочка, забитая мужем колхозница
Жора, алкаш-белогорячечник

Действие происходит в психиатрической больнице

 

ВСТУПЛЕНИЕ

В кабинете профессора. Около окна стоит стол, стул. В углу вешалка. На ней висят белый халат и чепчик Входит Профессор. Разговаривает сам с собой, глядя в никуда.

— Блаженный, здравствуй!…
— Я с тобой здороваюсь, тупенький. Молчишь…?
Ну, чего молчишь, горюшко?
Вот улыбнулся, подал признак жизни. Реагируешь! Слышишь, значит, а не отвечаешь… Говорить не хочешь? Гордый?
Улыбаешься… Да, нет, вроде не гордый. Чем тебе гордиться, юродивый?
Улыбаешься… И глаза вниз…
Как поживаешь? Хорошо, да?
А чего, вам – дуракам – всегда хорошо! Во многой мудрости много печали, а тебе хорошо. Ни мудрости, ни печали… Хорошо…
Улыбаешься… Не говоришь, но и не уходишь. Учтивый…
Не уходишь…. Так и я тут с тобой чего-то. Мне-то что нужно? Интерес какой?
К тебе что, можно проявить интерес? А, юродивый?… Ты на нас не похож, вот я и заинтересовался, чего там у тебя внутри, пустота или винегрет, наоборот, сумбур какой? Ну, чего смотришь, скажи чего-нибудь! Молчишь…
А вот глаза у тебя не пустые. Какие они, глаза твои? Смотришь вниз опять…
Глаза — зеркало души. Чего оно отражает, твое зеркало? Есть там что-то?
Не сумбур, нет. Когда сумбур, тогда суматоха, толкотня мыслей. Нет, здесь не так. И не пустота. Когда пусто, взгляд стеклянный. А ты, убогий, ведь смотришь куда-то? Так ведь? А я уже не в первый раз на тебя смотрю. Ты — инопланетянин, как из параллельного
мира. И мы для тебя параллельные, потусторонние. Может, и ты нас смотришь, как на гуманоидов? И улыбаешься… правильно говорю? А, юродивый…?
А куда ты смотришь, если не сюда? Туда, в свой мир? Там по-другому, да?
А я тебя в церкви видел. А чего ты там понимаешь, если ты не понимаешь?
А я понимаю? Честно? Кажется, вот-вот, сейчас, уже близко… и вдруг срывается, и опять так далеко. Напрягаюсь мозгами: все логично, правильно, все по полочкам. И искренность есть, и желание, и как сквозь пальцы… Понимание есть, а Бога — нет. И разочарование. А у тебя ровно…
Равнодушен ко всему? Или к нашему только? А твое что? В чем оно? Как ты видишь? Не так, как мы? А как? А почему ты должен как мы, если ты — параллельный? А может, у тебя другая логика, образы, законы, ассоциации…
Почему наши правильные, а твои — нет? Потому, что нас много, а ты — один?
Все так думают и видят, как я, а результат какой? Чего-то у нас часто плохо, как будто чего-то не видим. Не понимаем…
Ты вон дурак, а добрый, а я — злой. Даже на тебя сейчас злой за то, что ты добрый, как бы в укор мне. И не надо тебе ничего. Как будто все есть. Больше, чем у нас. Твое малое больше нашего большого.
А кто определил меры? Меры, ориентиры, направления… мы мудры в законах нашей логики. А что выше логики? Что не нашей логики? С чем сравнивать, на что ориентироваться? Какой образ может понять безобразное? Как можно рукой схватить духовное? Сквозь пальцы…
Вижу, сочувствуешь. Добрый ты… Мы пытаемся понять, а ты просто живешь этим… тем, что мы пытаемся понять. Без мыслей, без логики, не в законе ты, не в рамках. Как будто оттолкнул свой челнок от причала разума и плывешь тихонько, смотришь только на Бога…
Мало это или много? А как это — на Бога? Я тоже хочу. И не получается. Рассудок мешает: мысли, образы, рамки, в которые пытаюсь впихнуть неограниченное. Где границы ума? Только ли в рамках рассудочного? А там что, дальше? Разум — не весь ум, ум шире. Он вообще не в рамках.
Сколько наговорил-то, и кому! Ты ведь не понимаешь! Не понимаешь, а жалеешь. Не понимаешь, что я тебе говорю, но чувствуешь, что плохо мне. Чувствуешь и сочувствуешь. Умно это или глупо? Мало или много?
Большое видится на расстоянии, а мы — с логарифмической линейкой к Богу…
А ты не испытуешь, ты присутствуешь… «Не будете, как дети, не войдете в Царствие Небесное», — может, это про тебя?
Не про меня уж точно! Ладно, пойду я. Будь здоров, юродивый!
Прощаюсь я с тобой, до свидания! Молчишь, блаженненький?! Молчишь и улыбаешься…
Вздохни обо мне, когда на Бога будешь смотреть. Улыбаешься… И глаза вниз…

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Играет музыка. Профессор подходит к вешалке, надевает белый халат, чепчик. В тихой музыке поет птичка. Профессор подходит к окну, задирает голову. Начинает подсвистывать птичке. Входит Елизавета Петровна в белом врачебном халате с папкой подмышкой. Останавливается в нескольких шагах, смотрит на профессора. Делает шаг к нему.

Елизавета Петровна. Простите, вы — профессор Вознесенский? Павел Петрович?

Профессор. Точно так, дорогая моя. Павел Петрович… Вознесенский…
Профессор… (по-детски улыбается)

Е.П. Очень приятно! Меня зовут Елизавета Петровна Победоносцева. Я — ваша новая
заведующая отделением. Вам должны были сообщить.

Профессор. Да, так и есть. Я знаю. Улыбается.

Е.П. Я очень рада, что смогу работать с профессионалом Вашего уровня. Надеюсь
многому у Вас научиться. В отечественной психиатрии Вы непререкаемый авторитет. Я
думаю…

Профессор. Елизавета Петровна…

Е.П. Да…

Профессор. Елизавета Петровна, вам нравится, как цветут яблони?

Е.П. Яблони?… А почему собственно?…

Профессор. Я очень люблю, когда цветут яблони. Знаете, когда я был мальчиком, у
нас на лугу стояла старая раскидистая яблоня. Она цвела каждый год. Цветущие ветки она
опускала почти до земли. Мы с мальчиками любили войти туда: внутрь цветения. Стояли,
затаив дыхание. Вокруг все бело, запах дурманит и пчелы… казалось, что все дерево
звучит, что это — оно само. Мы стояли, а они нас не жалили, занимались своим делом. А
однажды на фронте… мы были уже на территории Германии… я лежал под такой же
яблоней, но жужжали пули. Они сбивали нежный цвет, и лепестки сыпались снежной
крупой. Вокруг война, а для меня будто все остановилось. Словно я тот же мальчонка… я
очень люблю, когда цветут яблони…

Е.П. Вы фронтовик? Я не знала…

Профессор. Я поступил в институт уже после войны. Мне очень хотелось вылечить
всю ту боль, которая была в людях. Не только раны от пуль и осколков. Саму душу.
Поэтому я выбрал психиатрию. Понимаете, Елизавета Петровна, меня в эту область
привело не любопытство, а скорее сострадание к этим несчастным людям. Че — ло — ве —
кам… цветущие яблони — это так прекрасно!

Елизавета Петровна стоит, переминаясь, не знает, что сказать.

Е.П. Да, наверное…

Профессор. А где Вы учились, Елизавета Петровна?

Е.П. В Ленинграде. В медицинской академии. У Иванищева.

Профессор. Петербург. Петроград. Ленинград. У Иванищева… очень хорошо. У
Василия Павловича. Замечательно. Ну, вот мы и знакомы, дорогая моя Елизавета
Петровна По — бе — до — нос — це — ва. Вот мы и знакомы. Теперь, пожалуй, пойдем к
нашим человекам. Знакомиться. Основная группа у меня небольшая. Мне так удобно для
научной работы. Прошу Вас. Пожалуйста.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Умывальная комната. Под музыку входят больные с полотенцами на плечах и чистят зубы. Аристарх стоит с песочными часами.

Люся. Долго еще?

Аристарх. Работай! Павел Петрович сказал пять минут надо чистить! И сверху вниз!
Колек на корточках водит лениво щеткой по зубам. Шурочка пихает то одного, то другого и просит пасты Все отталкивают ее. Входит Профессор.

Профессор. Доброе утро, дорогие мои люди!

Больные с полными ртами. Доброе утро! Угу! Ага!

Шурочка. Павел Петрович, у меня горе! Ой, горе! У меня пасту украли! Горе у меня!

Колек. Крыса в хате! Блин, руки поломаю, в натуре. Кто взял?

Профессор. Тише, тише, Николай! Все разрешим миром. Не волнуйся ты так!

Колек. Да, я ж за правду! Чтоб по понятиям! Павел Петрович, я ж просил вас Кольком
меня звать! Что вы все «Николай»! Как со школьником со мной! Я ж в авторитете! Колек я!

Профессор. Здесь я в авторитете. Поэтому, Николай, помолчи пока.

Люся. За правду он! Сам, небось, и стянул. Авторитет!

Колек. Ты че гундосишь, блин?!

Димитрий. Да, Жорик ее взял вчера. На хлеб измазал, как икру черную, только белую.
Измазал и съел.

Профессор. Георгий, это правда? Ты что, голодный? Тебе не хватает? Паста, она ведь
для желудка не полезная, понимаешь? Зачем же ты ее съел?

Димитрий. Да, он думал, она по крыше его шибанет. Ему сказали, что там что-то
дурманящее присутствует, в пасте этой.

Профессор. Кто ж сказал такую глупость?

Колек. Да, пошутил я! Не думал я, блин, что он жрать ее станет!

Профессор. Ну, ел бы свою! Зачем у Александры Ивановны воровать?!

Жора. Да… я свою вчера… тово… съел…

Колек. Че вчера накатило?

Жора. Да, нет. Изжога только.

Колек. Так че ж сегодня опять жрал, собака? Шуркину!

Жора. У нее импортная. Стиморол. Ее в рекламе показывают.

Колек. Ну, нахлобучило что ли?!

Жора. Да, нет. Изжога только.

Аристарх. Пока вы говорили, восемь минут прошло. Вечером на три минуты меньше
чистить будем.

Люся. Да, давай две минуты еще отстоим, а вечером без процедуры спать завалимся!

Димитрий. Васильку кнопку выключите, а то он до вечера будет чистить! Годовую
норму выполнит. Всю пасту изведет.

Колек. Э! Дурак, хорош! Все! Хватит!

Профессор. Ну, все, дорогие мои. Александра Ивановна, я скажу сестре, чтобы вам
выдали другую пасту. А вы, Георгий, будете пока просить у Александры Ивановны. В
покаяние о содеянном.

Шурочка. Ничего-ничего! Мы поделимся! Жора — он не плохой, у него просто
сильная тяга к алкоголю. Мучит она его.

Профессор. Святой вы человек, Александра Ивановна. Заканчивайте процедуры.
Пойдем знакомиться с новой заведующей.

Колек. Оба на!

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Кабинет профессора. Профессор и Елизавета Петровна сидят за столом, листают бумаги. Стук в дверь.

Профессор. Да, пожалуйста. Тишина.

Профессор. Входите, пожалуйста. Открывается дверь, и в кабинет толпой медленно входят больные. Останавливаются группой на расстоянии.

Люся. Здрасти! остальные молчат.

Профессор. Добрый день, дорогие мои. Проходите, проходите поближе, не
стесняйтесь.

Колек. Да, мы… это не стесняемся. Как бы… вот… опять молчат.
Профессор смотрит на них с улыбкой.

Профессор. Красавцы! Элита! Каждый — личность. Глубокая, самобытная. Кра — сав —
цы! Ну, давайте знакомиться. Это — Елизавета Петровна. Наша новая заведующая. Я
думаю, вы ей понравитесь, и мы будем жить дружно в любви и согласии. Вы можете
сегодня задать ей некоторые вопросы. Ну, что вас интересует?

Димитрий. С какого Вы года рождения?

Профессор. Димитрий! Женщинам такие вопросы не задают. Это неприлично.

Аристарх. Вы, как гражданка Российского государства, к какой политической партии
принадлежите?

Профессор, улыбаясь, смотрит на нее.

Е.П. Я ни к какой не принадлежу…

Аристарх. Как это так?! Я вот, например, демократ, а…

Е.П. А я — доктор. И я буду Вас лечить от политических осложнений.

Профессор улыбается.

Аристарх. Вы уходите от вопроса.

Люся. А Вы замужем? А Вы были когда-нибудь беременной?

Димитрий. А Вы бывали когда-нибудь за границей?

Жора. Ваш вес и рост.

Шурочка. А можно я буду звать Вас тетя Лиза?

Аристарх. Вы как-то уклончиво ответили на мой вопрос. Если у Вас тайная
организация, скажите мне один на один. Я — никому! Могила! Я-то знаю, что значат
политические преследования!

Колек. Стойте, стойте! Блин, не тарахтите! А то я вопрос не могу придумать в таком
шуме! Елизавета Петровна, Вы их не слушайте! Они тут все дураки. Если что серьезное —
все ко мне! Я все порешаю.

Шурочка. Как интересно! Пришел новый человек, сразу столько узнали! И рост, и вес,
и про беременность! Я только не поняла, Вы давно беременны? В декрет скоро Вам? Павел
Петрович, нам нужно козье молоко! Козье — оно самое лучшее!

Димитрий выходит из толпы, обходит Елизавету вокруг, осматривает.

Димитрий. Вы позволите мне сделать некоторые замеры?

Е.П. Какие замеры?!

Димитрий. Я, понимаете ли, художник. Живу ассоциациями. Впечатлениями. Я —
настоящий художник. Не из этих логиков-реалистов. Понимаете, я проповедую уход от
деталей, частностей. Я творю общее впечатление, настроение. Такое, знаете ли… разводит
руками, разевает рот …такое…! В общем, я хочу написать Ваш портрет. В полный рост.
Красками. Горизонтальный.

Люся. А Вы на Новый год будете Снегурочкой или Снежинкой?

Жора. А чё, скоро Новый год что ли? Апельсины давать будут?

Колек. Какие апельсины?! С тебя только корка сошла с прошлого Нового года, когда ты
весь новогодний запас сожрал. И апельсинов, и конфет. Апельсины ему! Прорва!

Профессор. Стоп, стоп, стоп! Дорогие мои, для первого знакомства, я думаю,
достаточно! Вы очень много узнали о Елизавете Петровне. Теперь в рабочем режиме она
будет знакомиться с вами. А я ей помогу. Ну, человеки, идите на завтрак. Приятного
аппетита!

Шумная толпа уходит, делясь впечатлениями. Профессор и Елизавета остаются одни.

Е.П. Зачем вы это устроили, Павел Петрович?

Профессор. Что такое?

Е.П. Вы выставили меня перед ними, перед этими больными людьми, как посмешище! Как в зоопарке! И эти дурацкие вопросы! Зачем это панибратство с больными людьми?!
Нужно как-то поофициальней, построже. Вы как будто на равных с ними. Я думаю, это
не правильно!

Профессор. Простите, я ничего не загадывал. Да, и что, собственно, произошло? Люди ведь больные. Но вы-то здоровая! И реакция должна быть здоровая. Как в зоопарке… знаете, я, бывал в зоопарке. Как-то подумал: смотрит на нас шимпанзе со своей стороны клетки и думает, что люди вон в большой клетке ходят, интересные существа! Ходят, думают о своем, гримасничают. А я вот сижу, смотрю на них, как они там — в клетке живут. И каждый из нас смотрит на мир другого через клетку. У каждого из людей своя правда. Каждый смотрит со своей стороны.

Е.П. То есть Вы хотите сказать, что еще неизвестно, кто из нас дурак: они или мы?

Профессор. Я хочу сказать, что у здорового человека и реакция должна быть
здоровая. Понимаете, дорогая моя Елизавета Петровна, настоящая суть человека не в том,
что он говорит, а в том, как он поступает. То есть не в слове, а в действии. Даже дурак
может говорить сложные премудрые слова, но его выдает то, что он так не делает, не
способен. Мудро жить — мудрость нужна.

Е.П. Я, между прочим, институт с отличием закончила.

Профессор. Я тоже когда-то так говорил. Я да я. После института такой умный был!
Казалось, все знаю, все понимаю. С матерью своей неграмотной свысока говорил. Считал
ее невежественной. А потом жизнь началась. Ошибки, трудности. Иногда строишь планы,
все мудро по полочкам раскладываешь, а в самый ответственный момент рушится все,
ломается. Все по-другому течет. Я вот — профессор, человек пожилой, а кажется, с
каждым днем все меньше и меньше понимаю. Наверное, потому, что начинаю видеть
глубину премудрости мира сего Божьего и свою ограниченность. Все чаще, милая моя, я
не испытую этот мир, а благоговейно присутствую. Присутствую перед тайной и молчу.

Е.П. иронизирует. Да, чувствую, работа будет интересной!

Профессор. Все в мире интересно или не интересно. Все от отношения человека к
предмету, событию. Если относится он с интересом — интересно, с равнодушием — то
наоборот.

Е.П. С гениями сложно.

Профессор. И гениям тоже. Часто трудно отличить гениальность от сумасшествия.
Ну, да будем работать, дорогая моя Елизавета Петровна!

Е.П. Будем.

Профессор. Пойдемте к ним, я со стороны тихонько расскажу о каждом.

 

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Больничная палата. Больные заняты кто чем. В центре стол. За столом Люся, Аристарх и Жора.

Люся. Павел Петрович, пойдемте с нами в «Чапаева» играть на раздевание!

Профессор. Стыдно, доченька, на раздевание. Я же тебе говорил уже. Тем более мне
предлагаешь. Ты же не глупая, понимать должна.

Люся. Я Вам поддаваться буду!

Димитрий. Блудница! Тебе бы только раздеваться!

Люся. Ну, ты молчал бы лучше, Пикасов! Сам вон женщин голых рисуешь все время с
квадратными головами!

Димитрий. Дура! Это — искусство! В искусстве никаких греховных мыслей не
возникает, только возвышенные эти мысли! Тут эстетическое наслаждение,
платоническое – понимать надо!

Люся. Ну, ну! Все художники блудники были хорошие! Прикрывались какими-то
идеями! Этими платоническими! А сами натурщиц меняли, как перчатки. Ты думаешь, я
не знаю?! Я в школе отличницей круглой была, пока не заболела…

Колек. И дурой круглой не стала!

Профессор. Перестаньте. Я вам всегда говорил, что самое плохое — это ссоры. Не
огорчайте меня, пожалуйста. Занимайтесь, занимайтесь! Елизавета Петровна, пойдемте в
сторонку, к столу! Вот с Люси и начнем. Бедная девочка была нормальным ребенком. В
школе круглая отличница — с золотой медалью окончила, потом институт.
Математический склад ума. В середине второго курса как подменили человека. Загуляла
девчонка. До этого не только с парнями, с девчатами не общалась, а тут как сорвалась. И
не то что бы влюбилась! Со всеми подряд, без разбора. Родители в шоке, однокурсники. А
ее не остановить. Доходила в разгулах до истерии, до психопатии. Дойдет до критической
точки, сорвется психика, лежит неделю недвижимая, будто успокоилась, а через время
опять крутит ее. У нас второй год.

Е.П. И что вы думаете?

Профессор. Я ничего не думаю. Наблюдаю.

Е.П. Построже надо быть с ней. Вон что она себе позволяет даже при вас!

Профессор. …и говорили Ему, что скажешь нам сделать с нею, а Он писал перстом
на земле…

Е.П. Что?

Профессор. .. .кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень.. .Елизавета
Петровна, я думаю, что ей труднее всех от себя самой. Болеет человек душой. Ведь
нормальная была, а что-то случилось, сдвинулось. Жалею я ее очень. Горе это. А
построже немного, пожалуй, можно. Да, только бы не перегнуть, а то закроется человек.
Докричись потом.

Люся. Павел Петрович, Вы извините меня про Чапаева этого! Давайте в поддавки… на
раздевание…

Е.П. Кошмар какой-то!

Подходит Аристарх.

Аристарх. Павел Петрович, я к Вам с заведующей как к начальству с серьезным
вопросом. Политическим. Безотлагательно. Прямо сейчас.

Профессор. Пожалуйста, Аристарх Арнольдович, мы Вас слушаем, только не
волнуйтесь.

Аристарх. Павел Петрович, я тут последнюю неделю думал очень много…

Профессор. Я же Вам говорил, много нельзя. Голова будет болеть.

Аристарх. Так вот, я понял все. Все сходится.

Профессор. Да, что такое? Вы только не волнуйтесь!

Аристарх. Наша политическая элита во главе с президентом… она не наша.

Профессор. И чья же?

Аристарх. Что? Да… так вот, международное масонство уже в Кремле!

Профессор. Давно?

Аристарх. Я думаю, уже порядком. Под Кремлем есть еще один кремль и еще один
президент. То же самое под Пентагоном.

Профессор. Так все плохо?

Аристарх. Ситуация критическая.

Профессор. Что можно сделать?

Аристарх. Я думаю, уже ничего нельзя.

Профессор. Тогда ничего не будем делать.

Аристарх. Как?

Профессор. Ничего глобального. Будем делать небольшие добрые дела. То, что в
нашей власти.

Аристарх. И что?

Профессор. И все. Не будем спасать мир во вселенском масштабе. Не будем думать о
комете Галлея, о землетрясении на Гаваях, о черных дырах и подземных правительствах, а
лучше позаботимся о том, что близко, что в нашей власти. В масштабах нашего
отделения. Посочувствуем тем, кто рядом. У Люси вчера опять голова сильно болела, а Вы
шумели — переживали за экономику Парагвая. Санитаркам вон, Аристарх Арнольдович,
посочувствуйте. Они, между прочим, опять на Вас жаловались, что бумагу в туалете мимо
ведра бросаете, да еще по полрулона! Вот Вам и развал экономики в масштабах нашего
отделения.

Аристарх. Как Вы, Павел Петрович, мыслите узко! Извините, конечно, но я Вам про
судьбу России, а Вы про туалетную бумагу!

Профессор. Жизнь наша складывается, дорогой мой Аристарх Арнольдович, из
мелочей. И каждое великое событие состоит из многих малых причин. Научитесь быть
верным в малом, тогда и в великом будет все правильно. Кстати, Вы таблеточки сегодня
выпили?

Аристарх. Выпили.

Профессор. Вот и хорошо. Смотрите, таблеточка какая маленькая, а сколько влияния
на организм оказывает. Пойдите, прилягте на пять минут, подумайте о море, о солнце, о
чайках… идите, идите.

Е.П. Почему Вы им все так объясняете? Они же больные. Он ведь завтра опять про
заговоры будет Вам говорить!

Профессор. А я опять буду объяснять, дорогая моя. Мне важно не только, что
произойдет с ним, а и кем буду я в конечном счете.

Елизавета пожимает плечами.

Профессор. Пойдемте вот сюда, к этому. Вот, Елизавета Петровна, наш самый печальный пациент.

На стуле сидит Василек с плюшевым мишкой в руках и смотрит в никуда. Профессор гладит его по голове.

Профессор. Это наш Василек. Василий Николаевич Метелица. Видите, какая красивая у него фамилия. Но для нас всех он просто Василек. Его жена и ребенок погибли в автомобильной катастрофе, и Василек от горя сошел с ума. Я не стесняясь говорю при нем, так как он не реагирует на внешний мир. Единственная его привязанность — этот плюшевый мишка. Он с ним спит, ест, ходит в туалет. В общем, без него никуда. Пробовали забрать игрушку, но он так начинает беспокоиться, кажется, второй раз с ума сойдет. Горько на него смотреть. А иногда, знаете ли, наоборот, в его печали как будто покой какой, тишина. Я иногда просто сижу возле него. Возьму за руку и помолчим вместе… на этой нотке, думаю, можно прерваться… Человеки, идите ко мне, погрустим немножко. Люсенька, неси инструмент.

Люся торжественно приносит виолончель, профессор садится на стул, предлагает сесть Елизавете Петровне. Она сидит в сторонке, как школьница — руки на коленях. Профессор играет красивую грустную музыку. Больные в такт тихонько начинают подзвякивать, подстукивать. Люся тихонько танцует с легким газовым шарфиком. Кружится, помахивает, подбрасывает. После музыки больные потихоньку расходятся, остаются профессор и Елизавета.

Е.П. Павел Петрович, а у Вас есть семья?

Профессор. Я вдовец. Уже 16 лет,4 месяца и 8 дней. Мою супругу звали Аннушка.

Е.П. Анна? А как по отчеству?

Профессор. Аннушка. Она была прекрасным человеком. Замечательным. Мы познакомились с ней в институте. Я уже был в аспирантуре, уже преподавал, а она там просто мыла полы. Молодая девушка из бедной неполной семьи не гнушалась никакой работой ради заработка. Без образования, без манер, но какая в ней была внутренняя культура и искренность! Совершенно никакой фамильярности, фальши… открытая, чистая душа. Осенью, в непогоду, молодой гений — я зашел в институт в грязной обуви, занятый своими высокими научными вопросами, даже не вытер ноги о тряпку. Пошел широкими шагами по коридору, который она только что вымыла. Вдруг на середине пути меня что-то остановило. Я как-то приземлился в своих возвышенных мыслях и просто почувствовал, что уничтожаю чужой труд. Просто топчу его своими грязными ножищами. Я виновато обернулся на нее. И что же?! Она стояла и улыбалась мне навстречу. Ни гнева, ни укора. Только глаза выдавали, что она очень устала. Но она улыбалась.

Е.П. Вы ее очень любили?

Профессор. Я ее очень люблю… и так потом всю жизнь. Она нянчила меня, как ребенка. А ребенок был занят своими научными психиатрическими играми. А Аннушка всегда просто была рядом. В тени. Даже когда умирала, все равно нянчила. Не столько я ей помогал, сколько она. Даже свои последние минуты отдавала мне. Только в последний день, знаете… она на минуту не смогла скрыть свою боль, и так, понимаете, очень тяжело сказала: Павлуша, отпусти меня, пожалуйста, я очень устала… мы иногда, теряя близкого человека, бывает переживаем больше из-за себя — а как я без него?! В ту минуту я как-то очень убедительно понял, что иногда нужно просто отпустить. Не мучить умирающего, не тянуть. Я поцеловал ее в последний раз и отпустил. В гробу она была такой красивой и умиротворенной…

Профессор играет на виолончели. Забегает Шура.

Шура. Там Колек – дурак – Василька травит: мишку забирает! Василек волнуется!

Профессор и Елизавета убегают.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Входит сердитый профессор, тащит за шиворот Колька. Позади них семенит Елизавета. Профессор сажает Колька на стул, сам садится за стол.

Профессор. Присаживайтесь, Елизавета Петровна! Вот, Елизавета Петровна, у этого человека больна не психика, у него больное сердце! Нет, оно, конечно, стучит, гоняет кровь, но на этом все. Больше оно ничего не делает! Николай, я могу простить все, многое терпеть, но злобу… никогда не позволю Вам обижать друг друга!

Колек. Да, ладно, че Вы, Павел Петрович, я пошутил, покуражился для смеху!

Профессор. Эх, Николай, Николай! Сколько твои шутки дурацкие горя на землю принесли! У него ведь мать, Елизавета Петровна, еще не старая женщина, а уже вся седая! И руки трясутся, как у старухи! А отца… так вообще уже нет — в могиле после третьего инфаркта. Родители порядочные, сестра — молодец: семья своя, внуков нарожала матери с отцом. А этот как кукушонок, подкидыш. В кого он? Заразился с детства где-то уголовной романтикой, как с ума сошел! Мания величия. Возомнил себя авторитетом. Кто-то на улице приземлил его прутом железным по голове. Дырку залатали, а сквозняк остался. Теперь вот у нас утверждается. В общем, так, Николай, ты меня очень, очень огорчил сегодня! Ты понимаешь?

Колек. Да, ладно, че Вы?! Из-за Василька! Он же ниче не понимает, ему все равно!
Профессор. А ты понимаешь?

Колек. А я понимаю, я же не дурак!

Профессор. Не дурак, а понять не можешь, что человеку больно! Какой же ты не
дурак, если простых вещей не понимаешь?

Колек. Не дурак я.

Профессор. Вот если не дурак, пойди и прощения у Василька, попроси и у
Александры тоже за то, что стукачкой ее обозвал и в бок пихнул! Понял, недурак?!

Колек. Да, ладно, понял. Можно идти?

Профессор. Иди.

Е.П. Я, Павел Петрович, после института полгода в СИЗО практику проходила, я этот
контингент знаю. С ними жестко нужно, уговоры не помогут. Ложь в них потенциальная и
эгоизм безграничный. Ради своего я мать родную продадут, не побрезгуют. Врут они сами
себе про братство какое-то уголовное, про честь. Какая там честь! Если мать предал, так
дружков своих и подавно не пожалеет, как только корысть какая-нибудь случится или
опасность. Строго с ними нужно, а то результата не будет.

Профессор, помолчав. Я пойду, пожалуй, к ним, Елизавета Петровна. С ними побуду.

Больничная палата.

Колек. Жорик, ты это, иди вон к Васильку, скажи, что я извиняюсь перед ним, дураком.
И Шурке скажи, что я ее простил, в общем.

Жора. Так че ты сам не скажешь?

Колек. Ну, как бы не авторитетно, понимаешь, а Петрович просил. Сходи, говорит,
пожалуйста, успокой, говорит, этих дураков. Ты же, говорит, Колек, не глупый, надеюсь я
на тебя. Уравновесь, говорит, ситуацию. Я чисто из уважения к нему.

Жора. А! Ну, тогда ладно! Если Павел Петрович просил, конечно тогда. Шурка, Шур,
тут вот Колек примирения просит. Как бы извиняется. Не поминайте лихом, говорит, и все
остальное. Василек, и у тебя.

Шура. Да, я уже не помню, че было-то! Вроде все хорошо.

Входит профессор.

Профессор. Ну, и хорошо, что хорошо! Как вы тут, дорогие мои человеки?

Колек. Нормально тут все у нас. Я с ними поговорил, они, в общем, все осознали.
Порядок у нас, Павел Петрович, полный.

Шура. Нам, Павел Петрович, на полдник кисель давали. Я свой вот Вам оставила. Вы же
кисель любите.

Профессор. Только пополам, по-братски.

Шура. Давайте лучше по-честному, а то когда Колек говорит: по-братски — это значит,
братва все заберет.

Профессор. Ну, давайте по-честному.

Люся. А я чет выпила свой и не подумала, что с Вами можно по-честному поделиться. Я
б тоже поделилась, да, вот чет не подумала.

Профессор. Спасибо тебе, доченька, главное иметь доброе желание, значит в следующий раз как-нибудь исполнишь его.

Люся. Кого его?

Профессор. Доброе желание.

Люся. А!

Димитрий. Павел Петрович, Вы к нам надолго?

Профессор. А что?

Димитрий. Да, я вот задумал Ваш портрет наживо писать, с натуры.

Колек. В натуре?!

Димитрий. С натуры, деревня!

Люся. Да, ты уж сколько раз издевался над Павлом Петровичем со своими «в натуре», и
ни разу никто не догадался не только кто это, а вообще что это! Человек или осьминог
какой!

Шура. Да, Димитрий, если Вы все равно непохоже рисуете, зачем заставляете сидеть нас
подолгу? Смотрите, замеры какие-то делаете?!

Димитрий. Да, Вы же не понимаете ничего! Я не в реализме работаю, елки зеленые!
Мне портретное сходство вообще ни к чему. Я рисую впечатление, ассоциацию. А
натурщик мне нужен, чтобы изучать его, постигать его глубинно. Не кожные покровы и
мышцы, понимаете, а сам внутренний мир его. Так рождается ассоциативное впечатление
от объекта познания.

Люся. Дак че, ты когда на Павла Петровича смотришь, он у тебя ассоциируется с
осьминогом что ли?

Димитрий. Да, ниче вы не понимаете! У осьминога восемь рук. Число восемь означает
полноту, совершенство. Вот я и изобразил Павла Петровича в полноте его талантов, как
гениального человека.

Молчание.

Шура. А может, Димитрий, ты бы лучше Павла Петровича как бабочку нарисовал?! У
нее тоже восемь лапок. Или как божью коровку!

Димитрий. Да, ты то че понимаешь?! Бабочку! Молчала бы лучше! Они меня
расстраивают, Павел Петрович! Меня может творчество покинуть. Я тогда опять в
депрессию уйду.

Профессор. Нет, нет! Рисуй, Димитрий, как хочешь, только не расстраивайся. Я
посижу, попозирую. Пусть искусство будет разным, только нельзя, чтобы оно было
пошлым и злым. Пусть будет разное, лишь бы доброе и скромное.

Жора. А я думаю, искусство должно быть понятным простому человеку. Мне вон
студенты из института, когда у нас были, давали слушать новую народную музыку. РЭП
называется. Там вообще все понятно! Кто куда пошел, зачем… народная музыка, потому
что любому все понятно. Ее даже сочинять любой может. Идешь, че думаешь, то и поешь.
Там только, когда поешь, немножко приседать надо под музыку и как бы через нос петь.
Тут я еще не разобрался, зачем через нос. А вообще сердечно так, просто. Ну, в общем,
народная.

Аристарх. Дак это же, наверное, чукотская народная! Это они так поют. Чего видят, то
и поют. И приседают тоже! Точно, это чукотская народная!

Шура. Надо же! Студенты чукотские песни поют! Узнали же откуда-то! А мы с бабами в
деревне, когда я еще здоровая была, тоже вечером песни пели. Коров подоим, управимся
по хозяйству, сядем на завалинке и поем. «Ой, то не ветер ветку клонит…»

Шура поет песню. Все слушают. Жора встает и пробует подтанцовывать РЭП.

Жора. Вот так как-то они танцуют по-чукотски
«Извела меня кручина, подколодная змея…»

Шура. Ой, как он меня би-и-ил! Ой, ирод окаянный! Каждый день как напьется! Я итак
еле на ногах стою — весь дом на мне! Тут он заявится. На мне живого места не было от его
побоев. И по голове бил, и в живот, и когда беременная была… ох, эта водка проклятая…
как трезвый, вроде хороший мужик, работящий, но как напьется!…

Колек. О, Жорик, это твоя тема!

Жора. Чего это моя?! Я никогда никого не бил!

Колек. Да, не! Я про алкоголь! Ты же алкаш конченый! Ты ж пьешь все, что горит. Ты ж Змей — Горыныч, прямо!

Жора. Я не алкоголик! Я только для души всегда, для веселья.

Колек. Широкая у тебя душа, Жорик, прям море-океан!

Профессор. Ребята, давайте о хорошем, хватит о плохом! Ну, кто нам поднимет
настроение?

Люся. Я на голове научилась стоять. Меня Димитрий научил. Хотите?

Колек. Да, че тебе учиться-то?! У тебя башка квадратная, она сама стоит, как у
Димкиных баб на картинах.

Люся. А у тебя треугольная. Узколобая. Там, где мозги должны быть, там как раз угол
верхний. Узко там мозгам, они вниз стекают.

Профессор. Ну, ладно, ладно, не ссорьтесь! Ну, покажи свою гимнастику.

Люся. ВО! Димка, ты только за ноги держи! Видали!

Другие начинают пробовать. Профессор смеется. Входит Елизавета.

Е.П. Что это у вас тут? Павел Петрович, зачем Вы им позволяете?! Так они завтра Вам на
голову залезут!

Жора в полголоса Чет я ее уже не люблю.

Колек. Она какая-то стерва.

Е.П. Я все слышу. И запоминаю.

Профессор. Человеки, тихий час! Спать всем. Пейте свои таблеточки и отдыхать.

Все уходят. Остаются профессор и Елизавета. Елизавета за столом вполоборота нервно стучит ручкой. Профессор стоит и смотрит в пол. Потом поднимает голову, смотрит вверх и читает стихи Флоренского.

У ОКНА

— Гляди-тко, родимый. Гляди-тко: в цвету
За окнами вишни белеют,
И ветром весенним — смотри! — на лету
Несет лепестки их и веет!
— «Ах, нет, ты ошиблась, — то ветер свистит
Метельный и мертвенно-белый,
Прохожий замерзший — вон видишь? — спешит
И дышит на ус индевелый».
— Мой брат! О, мой милый! Пахнуло теплом.
Послушай: … гудят колокольни.
В истоме все в сладкой за этим стеклом,
— Пойдем же к истоме безбольной!
— «Там нет лепестков: так куда ж я пойду?
По савану? В снежные хлопья? Там ветви стенают в холодном бреду
И тянутся к небу, как копья».
— Не саван! Нет, это — венчальный убор,
Дрожит мое сердце: Он близко… Спешит Он… мелькает сквозь серый забор.
Вон, снова мелькнул, — ты вглядись-ка.
— «Я вижу наш скучный, гнилой частокол.
Он в дали беззвучной кривится».
— Во двор входит!… Вот, уж во двор Он вошел.
Я чую шаги… Он стучится!…

Профессор. Это Павел Флоренский, Елизавета Петровна, правда, хорошо?

Е.П. Павел Петрович, я смотрю со стороны, у меня такое ощущение, что Вы очень устали.
Вы переутомлены, поэтому Вы уже совсем не занимаетесь научной работой. Вы просто
живете здесь. Доживаете свой век среди них, среди этих больных людей. Вас все
устраивает. Может, Вам отдохнуть? Может, на пенсию Вам уже пора? Вы, конечно, не
обижайтесь на меня…

Профессор. Нет, нет! Ни в коем случае! Я не обижаюсь. Знаете, дорогая моя
Елизавета Петровна Победоносцева, у меня сейчас очень сильное глубокое ощущение, что
я именно теперь занимаюсь своей последней, самой важной научной работой. И эта
работа именно самая важная и ответственная. Не подумайте, это не лирика. Я очень
серьезно говорю сейчас. Эта работа, этот эксперимент… он касается не столько моих
подопечных, а скорее меня самого. Я всегда в своей работе надеялся на знания и личный
опыт. Я подходил к ним, как к рабочему материалу, как к подопытным кроликам. Как-то
больше изучал их на уровне инстинктов… сейчас я как будто перестал пыжиться,
напрягаться. Поднял весла и поплыл по течению, доверившись только промыслу Божию и
интуиции. Я даже не определяю цели, не строю планы, не анализирую… я всего лишь
присутствую…

Е.П. Вы очень устали, Павел Петрович.

Профессор. Тогда нужно отдохнуть. Тем более что тихий час. Выпью свои таблеточки и отдохну.

Профессор уходит. Елизавета остается одна. Тихо играет музыка. Она вдруг замечает на стуле Люсин газовый шарфик. Берет его, оглядывается по сторонам и кружится, подкидывает шарфик и кружится.

 

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ

Утро. Больные чистят зубы. Аристарх с песочными часами читает «Мойдодыра». Входит профессор.

Профессор. Доброе утро, человеки!

Все наперебой. Ага. Угу. Доброе утро!

Профессор. Что-то вы сегодня долго.

Аристарх. Павел Петрович, у нас сегодня акция демократическая.

Профессор. Это как же?

Аристарх. Мы сегодня пять минут за себя чистим и три минуты в международный
детский фонд. За всех детей планеты всей.

Профессор. Вот оно как! Это, наверное, Аристарх Арнольдович, Вы придумали!

Аристарх. А то кто же?! В других элементах нашего сонного царства политической
активности не наблюдается. Сплошное равнодушие и пассивность.

Люся. Да, ладно ты, якалка! Я вон щас пойду и четыре минуты на голове простою… в
защиту вымирающих африканских слонов. Понял?!

Шура. А я за урожай этого года.

Жора. А я чтоб не пить.

Профессор. Хорошо, хорошо, дорогие мои, очень хорошо, что у вас у всех такие
благие намерения. Только, понимаете, от каждой акции реальная польза должна быть
кроме высоких благородных лозунгов. Да, вообще-то и то хорошо, что мотивация у вас
положительная. И то, слава Богу. А зубы чистить — это хорошо. Это ваше здоровье.

Колек. Че здоровье-то? Я вон позавчера не чистил, Елизавета мне: больной — говорит.
Вчера чистил, она все равно: как дела, больной! Больной да больной! Что чистил, что не
чистил. А за слонов вообще не начистишься, у них бивни, блин, по два метра!

Шура. А у Димитрия Пикасова зубы все время разного цвета. Вот ведь паста всегда
белая, а зубы цветные! Вот ведь художник, сразу видно!

Димитрий. Да, это потому, что я карандаши цветные грызу! Как войду в творческий
процесс, ниче не помню. Съедаю прямо карандаши! Творчество — оно волнительное дело.

Люся. Ты их жрешь волнительно, а Павел Петрович тебе все время их покупает! На свои
деньги между прочим!

Шура. Нужно Вам, Димитрий, карандаши горчицей мазать и перцем, чтоб как
забудетесь, вспоминали.

Жора. Да не! Вы его не понимаете! Мне вон в водку че только не сыпали, чтоб не пил! А
у меня тяга сильнее самого сильного средства. Все могу выпить, когда внутри горит. Ой,
лучше не вспоминать!

Профессор. Конечно, лучше не вспоминайте, Георгий, не надо.

Димитрий. Ау Аристарха зубы тоже все время цветные. Только желтые.

Люся. Слушайте, люди, да ведь он все время с песочными часами стоит, акции всякие
проводит, а сам-то не чистит!

Колек. Точно! А сам потом пасту меняет на кисель! А откуда у него излишки? У нас
кончается, а у него — нет!

Аристарх. Да, вы что, товарищи!

Димитрий. Какие товарищи?! Это в партии у вас товарищи, а мы — больные люди. А
ты над нами акции всякие устраиваешь!
Колек. За счет народа пиаришься.

Аристарх, махнув рукой, уходит.

Профессор. Ну, почему у вас всегда спорами заканчивается? Ведь так хорошо день
начали, в детский фонд зубы чистили, «Мойдодыра» читали. Зачем ссоритесь? Самая
главная чистота, дорогие мои, — это чистота сердца. Чтобы там злобы не было, зависти,
осуждения, понимаете? Вот где чисто должно быть.

Колек. И че? И как мы там будем чистить? То ж какая щетка нужна!

Профессор. Николай, сердце чистят не щеткой, сердце чистят добрыми мыслями,
добрыми делами. Сначала к этому понуждение нужно, а потом само как-то пойдет.
Приятно станет добро творить, и уже не сможешь без этого. Тянуть будет к добру, чистоте, любви…

Колек. Да, я пошутил про щетку! Че я, не понимаю?! Я ж не дурак!

Заходит Аристарх.

Аристарх. Там Василек это… вроде бы помер.. Профессор. Как?

Профессор быстро уходит. За ним Шура и Жора. Остальные стоят, топчутся.

Люся. Че это… че это он помер?.

Шура и Жора вкатывают тележку. На ней лежит Василек. Его рука свисает. Подходит профессор, держит руку, кладет на грудь и закрывает ему глаза.

Люся. Че это, Павел Петрович? Че это?…

Димитрий. Как он, Павел Петрович?

Профессор. Он никак. Он умер.

Люся. Зачем умер-то?

Колек. Вот, блин, молчал, молчал, взял и умер!

Шура. Никогда ничего не говорил… хоть бы предупредил…

Аристарх. Павел Петрович, может, мне слово сказать в этот момент?

Профессор. В этот момент лучше не нужно. Не тот момент. А знаете, милые мои, он
ведь вчера со мной говорил.

Димитрий. Как это говорил? Он же не говорил!

Профессор. Вчера вечером, перед тем, как вам спать, я стоял уставший у окна.
Смотрел на закат. А он подошел тихонько сзади и за руку меня взял.

Колек. И че сказал?

Профессор. Вот это и сказал. За руку взял, посмотрел в глаза, потом на закат.
Минутку мы так постояли, и он ушел. Как будто говорил он со мной. Он же никогда не
проявляет никакого отношения к этому миру. А тут — сам подошел.

Люся. Вдруг как заорет! Мишка! Мишка где?!

Люся убегает.

Колек. Больная.

Люся возвращается с плюшевым мишкой. Она держит его как ребенка.

Люся. Я решила его усыновить. Если Василек помер, он не может быть один. Теперь я
ему буду мать.

Колек. Да, ты ж блудница! Какая мать?!

Люся. А я теперь больше не буду. Мне теперь нельзя о себе думать. Я буду для него
жить. Павел Петрович, Вы разрешите мне? Я больше правда никогда не буду! Мне ж
нельзя теперь.

Профессор. Конечно, доченька, конечно. У тебя получится, я верю.

Входит Елизавета Петровна с букетом черемухи.

Е.П. Человеки, здравствуйте! Павел… Петрович… что такое?

Шура. А у нас Василек умер. Молчал, молчал и умер. Вчера с Павлом Петровичем
только поговорил и умер. Павел Петрович, в такие минуты нужно молитву читать, я знаю, я ж деревенская баба. Стихи не знаю, а молитвы знаю.

Профессор. Прочтите, пожалуйста, Александра Ивановна, прочтите.

Шура. Со святыми упокой, Христе, душу усопшего раба Твоего… Василька… идеже
несть болезнь, ни печаль, но жизнь бесконечная.

Профессор. Идеже несть болезнь, ни печаль, душу усопшего раба Твоего Василия
Николаевича Метелицы.

Тихая музыка. Больные уходят, увозят носилки. Остаются профессор и Елизавета. Елизавета подходит к профессору.

Е.П. Павел Петрович, спасибо Вам за все и простите меня.

Профессор. Что такое, Лизушка?

Е.П. Я сегодня шла, там черемуха цветет. Чистая, свежая, как невеста. Я зашла под ветки,
а там пчелы жужжат. Спасибо Вам, я Вас очень люблю.

Профессор. Обнимает ее. Ну, ну! Все хорошо. Идите пока… я тут один…

Звучит музыка, чирикает птичка. Профессор смотрит вверх.

Профессор. Ва-си- лек! Василек! Молчишь… Прощаюсь я с тобой. Вздохни обо мне, когда на Бога будешь смотреть.
Молчишь…
Молчишь и улыбаешься…
И глаза вниз…

Берет виолончель. Играет. Входят больные, начинают подзвякивать, подстукивать….

 

Премьера спектакля по сценарию священника Сергия Баранова состоялась 6 мая 2010 г.
Режиссер-постановщик – Вячеслав Петров.
Исполнители – артисты молодежного народного театра-студии «Встреча».

 
Пьесу в чтецком формате можно посмотреть ЗДЕСЬ

 

Посвящается моему дедушке,
Семену Баранову,
погибшему в 1941 году под Смоленском

 

I действие

Мать в комнате с Евангелием в руках сидит на стуле у керосинки. Семен входит в комнату, обнимает ее сзади.

Семен:
– Мамуль, ну что ты не спишь? Ведь целый день на ногах, в работе. Спала бы уже, ночь на дворе.
И Бог твой уже, наверное, спит, а ты все с этим Евангелием.

Мать:
– Не говори так, сынок.
Бог не спит. Нельзя так говорить. Грех это.

Семен:
– Ладно, ладно, мамуль. Не сердись. Я просто понять тебя не могу. Ведь триста раз уже перечитала. Ну, взяла бы другую книжку, если уж на то пошло.
Что ты все одно и то же. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…
Ну, какой в этом смысл?

Мать:
– Каин убил Авеля.

Семен:
– Не понял. К чему ты это, мам?

Мать:
– К тому, что беда среди нас большая, которая заставляет быть серьезней, думать об этом. Ведь Каин в каждом из нас сидит, в сердце. И нужно, сынок, с этим что-то делать. Иначе беспечность наша может бедой большой обернуться и вмиг счастье наше земное, зыбкое на слезы горькие поменять. Как хорошо, если бы только Авраам родил Исаака, Исаак Иакова, кабы так шло мирно и добро. Кабы не Каин этот. Каин в каждом из нас. Оттого и войны все, и ссоры, и кровь, и убийство.
Серьезно все это, сыночек, и страшно.

Семен:
– Да ладно, мам, когда все это было. Если вообще было.

Мать:
– Близко, сыночек, ближе вытянутой руки. В сердце у каждого из нас. И когда вырвется наружу завтра, сегодня никто ничего не знает.
Близко, Семушка, очень близко.

 

II действие

Стоит вагонная платформа. На платформе солдаты. Кто сидит, кто лежит. Отступают. Песня «Черный ворон».

Молодой солдат:
– Драпаем…
Драпаем, Ешкин кот!!! (Песня идет также тихо).
Месяц назад пели «Красная армия всех сильней», а щас – «Черный ворон».
Дра-па-ем!!!

Другой солдат:
– Тимоха, не скули, а?..
Черный во-о-о-рон…

Тимоха:
– Полстраны за месяц сдали, елки зеленые, а он – «не скули». Беженцам вон в глаза смотреть тошно. Тут не скулить – орать хочется.
«Не скули…» Чтоб нас всех…

Другой солдат:
– Это успеется. «Чтоб нас всех» – это недолго. Ты, Тимоха, правда, не разжигайся. Че зря с ветром-то воевать? Ослабонись, не трать силы души попусту. Нам силы нужны. Воевать-то, видать, долго придется. А то, что драпаем – пока не вечер еще. Кутузов вон, аж за Москву отходил, а потом как нажал? Не впервой нам, русским. Не теряй веры, Тимоха, до последнего не теряй. Убивать будут, а ты верь, что победим. Только так, сынок. Только так. Черный в-о-о-о-рон…

Семен:
– Страшная штука – война. С каждым днем все больше понимаю. До войны мы с ребятами в деревне, со сверстниками, мечтали, дураки, что вот бы, мол, война. Хотелось нам подвига, геройства за Родину. Так глупо все представляли, наивно. Казалось, все по плечу, любой враг нипочем. Только поднатужимся – все полетит вверх тормашками.
А тут тужимся, скулим, аж жилы трещат, и все никак.
Драпаем.
Гордые были, самоуверенные, мнили о себе невесть что.
А война на место ставит. Знай себе, букашка, муравей, не задавайся.
Да и вообще: зачем люди воюют? Лучше бы свою удаль, геройство у станков показывали, на хлебных полях, а не на полях сражений.

Другой солдат:
– Вот ведь штука-то какая. Сколько люди на земле живут, столько воюют. И воюют, и воюют. Казалось бы, уже все кровью да слезами триста раз умылись, а чуть мирно поживем – и опять воевать. Дурь какая-то у нас в головах сидит. Да так крепко.
Проклятье прямо над человечеством.
Ты вот немца спроси: че, правда так хочется воевать? Ведь и убить могут, и дети – сироты. Подумает трезво и тоже согласится, что не нужно это все. А ведь сила какая-то мутит разум и поднимает на ссору эту ненужную. Вот напасть…
Черный во-о-о-рон…

Семен:
– В чем Тимоха прав, так в том, что беженцам, действительно, стыдно в глаза глядеть.
В одну сторону с ними идем. А должны – в разные. Аж сердце щемит.
Вина перед ними большая. И болит, и болит.
Бредут вон, горемыки, в никуда. Всего вмиг лишились: дома, хозяйства. Все, что трудом нажили, теперь вон в чемодане да в узелке уместилось.
Эх, ворон черный, что ж ты вьешься…

Мать:
– Сема!!! (в третьем ряду с краю вскакивает женщина, кричит, бежит к краю сцены) Сема, сынок!!! Сы-ноч-ка!!!

Семен:
– Мамка! Откуда? Мамка!.. (прыгает с платформы, бежит к краю сцены, встает на колени. Мать внизу)

Мать:
– Семочка, сыночек! Господи!

Семен:
– Мам, откуда ты, мам?

Мать:
– К тете Насте иду в Киев. У нас село немцы разбомбили, ни кола, ни двора, да и страшно там. В Киев я, сынок.
Семочка, родной! Вот ведь как встретились… Как мне к тебе?

Семен:
– Щас, мам, вон по платформе поднимайся. Я помогу.
Товарищи, пропустите, пожалуйста, мамка моя там.

Мать поднимается на сцену.

Мать:
– Сыночка мой, свиделись, слава Богу! Я уж не чаяла. Столько убитых кругом. И писем от тебя нет.

Семен:
– Да какие щас письма, мам. Ладно бы приказы командования вовремя доставляли. Неразбериха какая кругом. Все отступаем – и мы, и вы.
Сегодня здесь, а завтра…
Писать-то куда?

Мать:
– Худющий какой…

Семен:
– Нормальный. Не лежим ведь.

Мать:
– Господи, какая ведь беда! Как до войны хорошо было! Кабы вернуть все…

Семен:
– Вернем, мам. Все вернем. Вот силы свои подсоберем, а противника растянем по своей территории, рассредоточим… Наверху, наверное, так и рассчитывают, там же все знают.
Главное – не паниковать, не пугаться. Петрович вон говорит: верить надо, что побьем, и я верю. Не бойся, мам, полетят они отсюда кверх ногами.

Звуки взрывов невдалеке. Мать прижимается к сыну.
Пауза. Песня «Ты лети, мой черный ворон, скажи матери родной…»

Семен (тихо, вполголоса):
– Мам, неправда все. Вру я. Себе вру, тебе.
Страшно мне, мамочка. Ничего не могу с собой сделать. Так страшно бывает – голову теряю, сам себя не помню. Часто коня нашего вижу: как он ногу сломал, и нам с отцом пришлось его резать.
Вижу глазищи его огромные, полные ужаса. Так и я сейчас. Как загрохочет вокруг, завоет, засвистит – в землю готов зарыться с головой.
Мамка моя, боюсь я.

Мать:
– Семушка мой, сыночек, ты Богу молись. Молись с верой. Не оставит Он тебя, укрепит.

Семен (немножко отстранился от матери, молчит):

– Мам, ну что ты говоришь. Я ведь коммунист. Неверующий я, мам, ты же знаешь.

Мать:
– Ну, что ж, что коммунист. Бог и коммунистов любит. На то и Бог. Это у нас, у людей: то любим, то не любим, непостоянные мы, оттого и ссоримся и воюем. А у Бога не так, Он не изменяется, как мы, несерьезные. Если уж Он любовь – то всегда любовь. А мы все люди перед Ним.
А что не веришь – скорее не знаешь, сынок. Не говори, Семушка, пока никак, ни худо, ни хорошо.
Придет и твое время, сынок. Посетит Господь, не оставит. Нет своей, так ты ради моей веры крестись перед боем, сынок, молись хоть как можешь, как сердце подскажет.

Возглас:
– По вагонам!

Семен:
– Ой, мам, как же это, уже ехать пора. Команду дали.
Мам, идти нужно. Ну, что ты молчишь? Мам, пошел я. Ты не плачь, не расстраивайся, мам. Я напишу на тетю Настю в Киев.
Все, мам, я побежал.

Мать:
– С Богом, сынок!

 

III действие

Играет вальс. На сцене Семен и Мария кружатся в танце. У Марии венок цветов на голове. Останавливаются. Она надевает свой венок ему на голову. Обнимает.

Мария
– Сем…

Семен
– Че, Маш?

Мария
– Сем, я тебя так люблю! Я такая счастливая…Самая счастливая на свете. Семушка мой, никому тебя не отдам. Если тебя не будет, я не смогу жить. Умру сразу…

Семен
– Ну, че замолчала?

Пауза.

Мария
– Потерять тебя боюсь. Вот ведь как, чем человек счастливее, тем больше страха, беспокойства, чтобы не потерять его – счастье свое.

Семен
– Куда я денусь, глупая. Мы всегда с тобой будем вместе.

Мария
– Я тоже так стараюсь думать головой, а в сердце иногда ниоткуда тревога. Как будто счастье наше на тонком волоске подвешено. И стоит оборвать его…

Семен
– Да кто ж его оборвет? Ведь все в нашей власти. Сами мы и бережем любовь нашу. И никогда она не пройдет.

Мария
Садится на лавочку.
– В мечтах так, а в жизни всякое бывает. Посмотри, Сем, на судьбы людские. Сколько потерь, сколько расставаний. И это не где-то в книжках. Рядом все. Вон через улицу. Через дом. Баба Настя деда своего схоронила на той неделе. Старый, скажешь, а мы молодые. А прошлый год Кольку Иванова трактором примяло – совсем ведь молодой был.
Как близко ведь все: и счастье, и горе.
А то вдруг война…

Семен
– Ну, все, начала. Ну, зачем тебе это все? Нужно о счастье думать. Зачем о плохом?

Мария
– Думается, Сем. Само думается. Потому что уж больно дорог ты мне. Потерять боюсь.
Даже если до старости. Мало мне до старости, понимаешь?
Вечно хочу с тобой.

Семен
– Сейчас нужно жить вот в эту самую минуту. Чего загадывать-то?

Мария
– В эту минуту… Вот, Семушка, часы ты мне подарил. Смотри, стрелочка секундная как бежит. Бежит и бежит. Вот и минутка эта прошла. Быстро как. И другая побежала. И не остановить их. Все в мире движется и кончается. Неумолимо. От переменчивости этой, от зыбкости и страшно мне. Кабы остановить стрелочку эту. Прижаться к тебе и остановить время, чтобы все так и замерло.

Семен
– Маша, перестань, все будет хорошо. Я тебе гарантирую. Все бу-дет хо-ро-шо.

Мария
– Не обижайся на меня, Семушка. Очень я тебя люблю.
Тик-так. Тик-так…

Потом метроном: тик-так, тик-так.

 

IV действие

У костра солдаты.

Тимоха:
– Ну, че, Петрович, сегодня-то чуть лучше. Пусть не победили, но хоть кусались тоже. Вот злости накопим и на равных будем с немцем, а то и погоним псов этих паршивых.

Петрович:
– Придет время, погоним, Тимоша. Погоним.

Тимоха:
– Семен, а ты че молчишь? Прибитый какой-то, как контуженный.

Семен:
– Сегодня первого человека убил.

Тимоха:
– Какого человека? Точно – контуженный. Немца ты убил, врага Отечества! Понял? И плохо, что одного. Чем больше, тем лучше.

Семен:
– Все понимаю, а внутри все равно плохо как-то. Наверное, по большому счету, противоестественно это: человеку другого убивать. Понимаю, что сейчас иначе нельзя. Не спорю.
Но внутри как-то нехорошо.
Не свойственно это человеку.
Любить – да, рожать – да, творить, строить!..
А вот убивать – не заложено, не по смыслу. Потому и противится все внутри. Вот беда…

Тимоха:
– Ну, ты, философ, кончай. Воевать нам надо, а не рассуждать.
Заглуши в себе эти дамские чувства. Чем злее будешь, тем сильней.
Смотри, какая штука-то. Германия эта – с нашу Орловскую область, а то и меньше. И такая маленькая зараза такую огромную страну грызет и никак оправиться нам не дает. Потому что звери они, жестокие звери. Вот и грызут нас, а мы только откусываемся.
Злости нам надо накопить, беспощадности до остервенения. На их жестокость еще большей жестокостью отвечать, чтоб их дрожь проняла, чтобы жутко им, гадам, стало.
Че, Петрович, правильно я говорю?…

Петрович:
– Не знаю, сынок.
Только ведь после войны-то когда-то и мир наступит. Нам бы эту злость с собой туда бы не принести. Чтоб с войны к деткам не зверем лютым вернуться.
Мир он ведь, Тимоша, понятие не только внешнее. Мир – он внутри начинается.
Согласен, что обстоятельства требуют и убивать, и строгим быть, но все равно всегда нужно человеком оставаться. А человек по смыслу своему, по задумке Божьей, – существо не агрессивное.
Если победим, вернемся домой, не нужно зло вспоминать. Добро, мир мы должны деткам своим передать, а все злое забыть, не нужно оно.
Ну, а пока, конечно, Тимоша, придется и воевать, и убивать, и жестоким быть иногда. Только допускать это как вынужденную меру, а не как норму для человека. Не полюбить бы войну.
Пока отступаем, понятно – беда. А как победоносно наступать начнем, не залюбоваться бы собой, да в азарт не войти. Гордым бы не стать, а сохранить простоту, скромность и любовь, снисхождение даже к врагу.

Тимоха:
– Усложняете вы все, как попы. Для меня просто все на войне. Бей и не рассуждай, а то тебя убьют, вот и весь закон. И чем больше убьешь, тем меньше останется.
Так что, Сема, не горюй, если бы не ты его, так бы он тебя. Зарезку сделай на винтовке, счет открой.

Семен:
– Не буду. Воевать согласен, надо. Да только кичиться тут нечем. Не в бильярд играем, чтоб шары считать.

Тимоха:
– Ладно, все, хватит, надоело… Песня, мужики, плакательная.
Для Семы.

 

V действие

Мать в комнате у стола обед готовит. Режет лук. От лука слезы вытирает рукавом. В окно Мария заглядывает.

Мария
– Теть Ань, письма нет от Семки?

Мать
– Нет, доченька. Пока нет. Ты заходи. Чего в окно-то?

Мария заходит. Садится на стул. Молчит.

Мать
– Как дела твои? Как дома?

Мария молчит. Закрывает лицо руками, тихонько плачет.

Мать
– Ты что, Мария? Что с тобой?

Мария
Вытирает слезы, успокаивается.
Тихонько говорит
– Теть Ань, как тяжело. Прямо невыносимо бывает. Где он, как? Живой ли? Только об этом и думаю. Делать ничего не могу, все из рук валится. Господи, как тяжело…

Мать
– Всем тяжело, Машенька. В каждом доме горе и скорбь.

Мария
– А Вы вон спокойная, как ни в чем не бывало… Простите, меня аж злит это. Как будто все равно Вам.

Мать
– Не все равно. Я его родила… Верить нужно, дочка, что все не зря, все со смыслом.

Мария
– С каким смыслом, теть Ань? Вы про Бога что ли? Даже если есть Он, смысл-то какой – так людей мучить. Неужели ж Ему приятно от этого? Не пойму я.

Мать
– Сами люди себя мучают, дочка. Сами завидуют, лукавят, обманывают, убивают… Разве ж не сами? Бог-то причем? Бог волю человеческую не насилует, оставляет свободной. Он только предлагает выбор между добром и злом. А люди уж сами выбирают.

Мария
– Люди выбирают, а Он только сидит на тучке и любуется, как на земле война идет…

Мать
– Не на тучке сидит, а на кресте висит каждый день. И кровью Его не только руки пронзенные, и ноги истекают. А само сердце кровоточит от дел человеческих. И не может сердце Его не болеть. Ведь дети мы Ему. Глупые, неразумные, злые.
О смысле я тебе, дочка, говорила и премудрости. Не посылает Бог на людей беды, а попускает. Так правильнее говорить. И самой бедой беспечное, глупое человечество умудряет, врачует.
Смотрите, люди, дети Мои неразумные, что может случиться с вами от непослушания вашего, от злобы, от несоблюдения заповедей Моих. Коли все жили бы по заповедям, по Закону Божью, так ведь и войны бы не было. И горя никакого.
Как лукаво человечество устроено. Сами грешим, творим беды, а виним Бога. Он, дескать, виноват. А мы и ни причем. Бог войны не начинает. Он попускает. Люди начинают. И воюют люди. И не только страна на страну, народ на народ. С соседних улиц враждуют, в соседних домах. Что в соседних – в одном доме ужиться не могут. Брат брата убивает. Каин Авеля. А виноват все для нас Бог.А Бог на кресте висит. И даже слово твое обидное ему сердце ранит.

Мария
– На все у вас, у верующих, объяснение есть, на все отговорка.

Мать
– Так ведь и у вас, у неверующих, дочка, на все свое возражение и причина. Только, Машенька, слова без дела нет. Слово без дела – пустая философия. Словом неверующие люди себе все мудро объясняют. А на деле в жизни самой покоя не имеют. Непостоянно у них в сердце, неспокойно. Мира нет, оттого, что слово их нежизненно, отвлеченно.
Оттого, дочка, и спокойней я, не равнодушней, а спокойней. Оттого, что смысл во всем вижу и причину. Даже в войне.
У меня тоже болит. Но знаю, что гораздо больше болит у Бога Самого. И не вина Его в войне любой, а боль за нас непутевых.

Мария
– Завидую я Вам и злюсь в то же время. Злюсь, наверное, оттого, что до конца понять не могу. Понять или принять веру Вашу.

Мать
– Ты не злись, дочка, на веру прими, что не обманываю я тебя. Тем более Бог не обманывает. Доверься по-детски, и легче тебе будет.
А за Семку что пустые слезы лить? Помолись лучше, и в молитве будет участие твое в судьбе его. Участие, а не слезы пустые.
Так легче.

 

VI действие

Тимоха:
– Мужики, сил моих больше нет. Еще бы немного – и лопнул бы я от перетуги.
Как хорошо, что утихло все. Отдохнем немного.

Петрович:
– Надолго ли утихло?..

Тимоха:
– Да хоть насколько, а я уже не встану, хоть стреляй меня. Сил нет.

Семен:
– На войне двужильным становишься. Кажется все, конец, а потом идешь и идешь еще. Выхода нет. Не мы планируем. Война свой план навязывает.

Тимоха:
– Война не война, а я планирую отдохнуть, хоть бы тут что.
Тишина вон какая установилась. Так бы и слушал ее, тишину эту, как песню сладкую.
Слышишь, Петрович?

Тишина, и вдруг вдалеке звуки самолетов, сильней, сильней.
Вдруг взрывы, стрельба, бой начинается.
Солдаты забегали, воюют.
Вспышка. Падает Семен.
Вокруг воюют, бегают, но все без звука. Только одна нота: тихо, сильнее, сильней,… срывается.
Когда нота срывается, мать в углу сцены со свечой начинает тихо.

Мать:
– Блаженны непорочные в путь…

Тело Семена лежит в гимнастерке, в форме. Встает 2-й Семен в белых рубахе и штанах.

Семен:
– Господи, что со мной?
И лежу, и стою. Господи, как это?
Господи, что со мной?
Почему, Господи? Я ведь не верующий.
Почему не верующий. Это тот, который лежит, – неверующий.
А я кто?
Господи, убили меня что ли?
А как же теперь?
Жутко.
Вместе с телом как будто повязку с глаз содрали. Все вижу.
Бога вижу. Но не глазами вижу. Неправильно говорю. Существом своим, нутром каким-то глубинным вижу, также слышу без звуков. И не предметы вижу и события, а сразу смысл всего знаю. Знаю Бога, смысл всего, причину, себя по-другому знаю.
Как хорошо сейчас понимаю, как мать говорила: не веришь, сынок, – скорее не знаешь. Секунду назад не знал, а пуля будто кнопку какую включила. Вдруг знаю Бога. Господи…
Господи, не оставь. Жутко.
Жутко душе ощутить себя вне тела. Страшно от неестественности этой, от непривычности.
Если бы Бога сейчас не переживал, – как один во вселенной.
Дыра черная.
А от Бога свет.
Если лишиться света этого, то один в черноте этой бесконечной никто на сковородке жарить не будет, вот он – ад, в пустоте этой, в безвидности.
Господи, не оставь.
Как Ты мне сейчас нужен. Да не сейчас, а ныне и присно, и во веки веков.
Вот ведь минуту назад неверующим себя считал.
А сейчас так ясно все, как пелена с глаз.
Господи, только не оставь, без Тебя – ад. С Тобой…
Странное состояние, и мать сразу вижу, и бой, Тимоха вон, все сразу.

Мать:
– Блаженны непорочные в путь…

Семен:
– Мамка, читай, мне нужно, мне очень нужно, читай, мамочка, читай.

 

VII действие

Мария сидит на земле у лавочки, убитая горем. Подходит мать, садится на край лавочки. Молчит.

Мария:
– Не говорите мне ничего, теть Ань. Ничего не хочу.

Мать молчит.

Мария:
– Как же мне без него? Он такой добрый был.

Мать:
– Он не был.

Мария смотрит на мать удивленно.

Мать:
– Он не был. Он есть. И сейчас даже больше, чем когда бы то ни было. Он есть.

Мария:
– Есть? Да? А как мне его потрогать, если он есть? Сема, где ты, Сема, где ты есть?
Хватает руками воздух.
Где он, теть Ань, здесь или здесь? Где он, если есть. Мне не нужно такое «есть». Ненавижу это «есть». Есть, когда его нет – это не есть.
Рыдает.

Мать:
– Дочка, ты говоришь сейчас только «я», только «мне». И совсем не говоришь «ему». Твое горе заставляет думать только о том, как тяжело тебе, как дальше быть тебе. А как же он, как ему сейчас там? Настоящая любовь не думает о своем. Она вся поглощена мыслями и заботами о нем. Как там ему, если он есть? А он есть.
И нас разделяет только эта зыбкая черта между жизнью и смертью. Зыбкая, потому что и нам с тобой завтра идти туда. Туда, где он. Я очень рада.

Мария:
– Рада?!!

Мать:
– Я рада, что Семушка, мой сынок, переступил этот порог, порог смерти, так красиво и благородно, защищая свою Родину, свой народ; когда бывает, что другие сыновья погибают в пьяной драке, в разбое… Мой сын погиб на поле боя за меня, за тебя…
Он погиб, но он не перестал быть. Потому что Бог – бытие, и Сема сейчас там. Разве он сейчас не существует больше, чем когда бы то ни было?
И хотя небольшой временной отрезок, отрезок до моей собственной смерти, отделяет меня от него, я знаю, что скоро тоже буду с ним. Да простит меня Господь! Простит и помилует, и соединит там, в будущей жизни, с воином Семионом, моим дорогим сыном.

Мария:
– И меня. Господи, и меня.

 

VIII действие

Немцы ведут пленных солдат.
Тимоха, Петрович, другие. Без ремней, без сапог.
Остановились.

Тимоха:
– Стрелять будут.

Петрович:
– Будут.

Тимоха:
– Неужели все, как так все… И все!!!

Петрович:
– Не робей, сынок. Не думай.

Немец (направляет автомат):
– Танцуй, русский свинья! Танцуй!
(Стреляет очередью под ноги пленных).

Солдат:
– Вот гад, просто убить не может, издевается. Наслаждается ситуацией.

Немец:
– Шнелер. Танцуй.

Тимоха:
– А че. Все одно погибать. Будто, если станцуем, убивать не будет.
А я ему станцую не за страх, а за презрение к нему, гаду. Станцую. И смерти в лицо смачно плюну.
Эх, давай, родимая.
Стаканчики граненые
Упали со стола,
Упали и разбилися,
А с ними жизнь моя.
Там-тарам –та-та-та-там…
(Пляшет перед немцем).

Другие солдаты стоят, склонив головы.
Тимоха шибче, быстрее…

Выстрелы автоматов.
Тимоха падает навзничь.
Другой солдат, третий… Все.

Свет гаснет. Тишина.
В углу сцены мать Семена со свечой.

Мать:
– Блаженны непорочные в путь…

Постепенно рассветает.

Стоят немцы. Лежат убитые.
От тел встают души в белом, как Семен. Семен здесь же.
Оглядываются, недоумевают.

Тимоха:
– Петрович, нас что, убили уже?
Мы умерли что ли, Петрович, а?
Смотри, вон ты лежишь, а это – я. Уже убили нас.
Семен, а ты откуда?..
А, понял, тебя же тоже убили, мы теперь, как ты.
Я не думал, что так убивают, как-то по-другому все.
Я не так себе представлял. Как будто мгновенно выпал из этой войны, из конфликта. Все недоразумения в сердце раз – и отключили.
Ни ненависти, ни страха, ни конфликта никакого. Господи, просто все как-то. Господи, че это?
Петрович, я немца люблю…
Никакой обиды к нему. Как это так, Петрович?
Минуту назад он немец был, а щас, как брат.
Че это?

Петрович:
– В Боге мы сейчас с тобой, Тимоша.
Померли мы, и душа наша к первопричине возвратилась. Богом мы сейчас все пронизаны: мысли наши, чувства – все существо.
Потому ты сейчас так чувствуешь, сынок, БОГОМ.
А Бог – Он благо великое.
Любовь Он.
Вот и ты пронизан сейчас Любовью этой. И нет для тебя разности, всех любишь. И немца этого бедного.
И ты раньше мог его так-то убить, и был бы он на твоем месте.

Тимоха:
– Господи, как просто все.
А как было там, в жизни, наворочено в головах, в чувствах.
А здесь просто.
Немца вон люблю, без рассуждений, без торговли, коммерции – за что да почему.
Просто люблю, и хорошо мне. На войне там так плохо было, а щас – хорошо.
Конфликта никакого внутри нет, потому и хорошо.
Вот ведь рай душе, царство небесное. Кабы так всегда.
Господи, не отринь, с Тобой хочу всегда-всегда.
Да че ж мы дураки-то такие на земле были? Сами себя мучили. Не Бог наказывал – сами себя.
Если б щас на землю вернули, ходил бы в полный рост по окопам да кричал: «Люди, милые мои, дорогие! Не воюйте, не ссорьтесь! Неправильно это все, не по-Божьи…»

Петрович:
– А что, Тимоша, давай и крикнем в жизнь, в ту. Сейчас прямо.
Люди, дорогие, милые!
Божьи мы все. А Бог – Любовь ведь.
Не создавал Он нас ссориться. Любите друг друга, уважайте.
Жизнь-то наша коротка, мы-то теперь знаем… Что ж омрачать-то ее ссорами? Не нужно это.

Тимоха:
– Господи, надо же, немца люблю!

 

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

 

Премьера спектакля по сценарию священника Сергия Баранова состоялась 15 февраля 2009 г.
Первоначальное название «Коза».
Режиссер-постановщик – Вячеслав Петров.
Исполнители – артисты молодежного народного театра-студии «Встреча».

 

Часть I

МОЖЕТ ЛИ ЦЕРКОВЬ ГОВОРИТЬ О ЛЮБВИ?

 

Свадьба

Господи, благослови!
На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса Христа была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак.

Первое чудо Господь совершает на свадьбе. На обычной земной свадьбе, где пели и плясали, пили вино и произносили поздравления и пожелания новобрачным, желая любви, супружеского счастья и чадородия. Все было просто, по-земному. Да и само чудо, как бы сверхъестественно оно ни было, результатом имело удовлетворение обычной житейской нужды.

— Вина нет у них, – говорит Богородица.

И ее божественный Сын умножает их запасы, претворив воду в прекрасное вино.

Может ли Церковь говорить о любви? Она говорит: «Возлюби Бога и ближнего». Но я спрашиваю: «Может ли Церковь говорить о любви между мужчиной и женщиной? Говорить глубоко и емко?»

Брак был в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Зван был и Иисус и ученики Его. Зван был и не отказал.

…Однажды беседовали два церковных человека. Один из них говорил о монашестве пылко и вдохновенно, указывая на многие преимущества этого духовного пути перед семейной жизнью. Другой, признавая большую долю правды в словах собеседника, все же позволил себе спросить деликатно:

— Но ведь если все пойдут по иноческому пути, кто нам будет потом рожать монахов?

Церковь не то что может говорить о любви мужчины и женщины, она должна это делать. И имея природную деликатность и чистоту, она сможет говорить обо всем скромно, интимно. Тонко чувствуя грань и меру.

Поэтому сегодня мы позволим себе говорить о любви.

 

Венчание

Господи, благослови!

— Имашы, Александр, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Наталию, юже зде пред тобою видиши?

— Имам, чесный отче.

— Не обещался ли еси иной невесте?

— Не обещался.

— Имашы ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужа сего Александра, его же пред тобою видиши?

— Да, имею. Да…

В будущем веке там, в Царстве Небесном, не будет слов. Небо говорит без слов, движения сердца – вот его слова. Сердце сердцу говорит, будет примерно так.

Здесь, на Земле, мы вынуждены облекать свою мысль в форму слов и предложений, свидетельствуя на Таинстве Венчания пред священником, родными и знакомыми. Да, я имею крепкую мысль и благое произволение пояти себе ее в жену. Да, я очень люблю ее. Но эта самая любовь, если она действительно искренна и глубока, переносит любимых уже здесь, на Земле, сердцами на Небо.
И если пред внешними они свидетельствуют словами, то между собой, лицом к лицу, дыхание к дыханию, они уже не нуждаются в словах. Он может только взглядом, без слов, сказать ей: «Я очень, очень тебя люблю». И она также молча может ему ответить: «Да, да, я знаю, милый. Я тоже люблю тебя».

 

Ожидание

Господи, благослови!

— Доброе утро, как ты себя чувствуешь?

— Не «как ты», а «как вы».

— Прости, пожалуйста, как вы?

— А мы уже шевелимся. Второй день.

— Как! А почему ты только что говоришь об этом?

— Вчера я не совсем была уверена, что это он. Дай руку, вот здесь сейчас было. Не чувствуешь?

— Нет, тишина. Эй, хулиган маленький, поздоровайся с папой. Молчит. Дай я ухо приложу. Тишина. Вот! Вот толкнул! Здесь, точно здесь. Господи, это прямо чудо какое-то. Я никак не могу осмыслить, что там, в тебе, частичка меня. Верю и не верю, понимаю и ничего не понимаю. Господи, это чудо.

Потом, уже через время, когда он будет держать младенца на руках, и тогда он будет верить и не верить и ничего не понимать.

Потому что это чудо какое то.

Церковь говорит о любви, о мужчине и женщине, что когда они сочетались, соединились в законной любви, то это уже не два, а одно.

Но внешне это трудно понять. Сердца соединились, но тела сохраняют свою индивидуальность. Как это не два, а одно?

Но когда рождается ребенок, чей он, ее? Нет. Его? Нет. Он и ее, и его.

В нем его кровь и ее кровь. Его нос, а ее глаза. Характер, темперамент, что угодно в нем, это их.

Вот уж действительно не два, а одно. Или два в одном.

Человек. Дорогой мой муж, милая моя жена.

Запомни навсегда, что это не только чудо, радость, счастье. Это еще и ответственность. Это чудо нельзя разделить. Забрать свое и уйти. Чтобы ни случилось и как бы ни сложилось, оно будет всегда похоже на тебя и на нее. Никогда не перестанет быть твоим и всегда будет ее.

Кого ты больше любишь: папу или маму? – какие глупые слова! С кем ты останешься жить: с мамой или папой? – какие жестокие слова!

 

Разрыв

Господи, благослови!

Он ушел! Господи, почему?! Ведь все было хорошо. Мы же любили друг друга.

Он ведь пылинки с меня сдувал. Был такой ласковый, внимательный.

Ну, почему так?

Господи, как это тяжело. Так тяжело, будто внутри все разрывается.

Как же вытерпеть это все? Ну, почему он предал?

Миленькая моя. Хорошая. Мне очень жалко тебя. Я знаю, знаю, как тебе тяжело, как больно, как оно рвется все там внутри. Но все же я прошу тебя сейчас: потерпи, пожалуйста. Знаю, что терпела, знаю, что нет сил, но все же прошу тебя, миленькая, потерпи. Сейчас. Когда очень все плохо, когда любовь ваша на волоске.

Сейчас особенно как никогда ты должна быть очень сильной и мудрой. Ради любви, ради семьи, ради детей.

Он сейчас без ума, и ты должна быть мудрой за двоих.

Он сейчас безвольный и слабый в своей страсти, и ты должна быть сильной за двоих.

Он сегодня жестокий – будь доброй, несмотря ни на что!

Тебя теперь разрывают мысли, которые навалились, давят как пресс, не дают покоя ни ночью, ни днем.

Ну, почему? Ну, за что? Как же теперь? Ненавижу его! Предатель… Господи, накажи.

Милая моя. Хорошая, ради тебя самой, ради детей, ради того, что было, что ты теряешь. Умоляю тебя, остановись.

Перестань думать в меру сил. Насколько это сейчас возможно.

Продолжай жить. Займи свое тело, трудись, как раньше, даже больше. Будь с детьми, им ведь тоже тяжело, и они ведь не виноваты. Продолжай жить.

А умом перестань, хотя бы попытайся не думать о беде.

Замени тяжелые мысли молитвой: Господи, помоги! Дай мне сил, дай любви, несмотря ни на что.

Тебе сейчас очень нужно остаться такой, какой он тебя когда-то полюбил. Беда тебя делает некрасивой, изматывает, превращает в старуху, неврастеничку.

Господи, дай ей сил. Дай мудрости, дай любви, несмотря ни на что. Пусть она будет красивой.

Дорогая моя, прошу, умоляю, не впускай в свое сердце мысли, что уже ничего не вернешь.

Я как священник говорю тебе из своего опыта. Все может перемениться. Ты только верь. Я много раз был свидетелем, когда, казалось бы, все разрушенное строилось вновь, и было счастье, и снова была любовь.

Господи, дай ей сил, дай мудрости, дай любви, несмотря ни на что!

 

Старость

Господи, благослови!

Вот вы и прожили вашу долгую жизнь. А долгую ли?

Когда-то, когда молодыми смотрели вперед, казалось, что там перед вами так много и долго. А теперь оглядываешься назад — все как один миг.

Но этот миг вмещает в себя многое. В нем вся ваша совместная жизнь. Всякое было, все как у всех: и доброе, и плохое. Но вы вместе, несмотря ни на что. И вы любите друг друга, невзирая на возраст.

Да, теперь вы не так красивы (старость не красит) и слегка нездоровы. Но потому я и смотрю на вас с восхищением. Вы оба — лучшее доказательство того, что любят не за красоту (ее уже нет), не за плотские утешения. Все позади.

Нет сил, красоты внешней, но осталось сердце, и в нем не перестает любовь…

— Отец Сергий, когда ее хоронили, я думал, что это я умер и меня зарывают. Так это было тяжело. И сейчас тяжело, как огромный камень на мне.

— Знаете, а ведь это не навсегда. Вы еще можете встретиться.

Она ведь была церковным человеком, мы вместе будем молиться о прощении ее грехов, все мы грешные, и о том, чтобы Господь принял ее к Себе.

А Вы, сколько Вам еще осталось, много ли? Молитесь и о себе и живите благочестиво. И после смерти идите туда, где она. Чтобы уже не разлучаться вам никогда.

 

Часть 2

ВО ИМЯ ЛЮБВИ

 

Спектакль «Коза»

 

Слова автора:

Коза – это моя одноклассница, Наташка Козина. Она у нас полгода. Семья Козиных переехала по новому назначению отца – военного – в наш город и Козу определили к нам.

Прозвище к ней прилипло так быстро, будто ее нам так и представила Ольга Николаевна: «вот, ребята, это – Коза. Она будет учиться у нас». На самом деле это придумал наш местный отморозок Фролов, талантов которого хватало только на глупые реплики и плоские шутки. На учебу его файлов не оставалось, все было заполнено какой-то дрянью.

Так вот он первый и выкрикнул – Коза! И так как новенькая не показала никакой обиды, все в классе сразу поняли, что только так отныне и будут к ней обращаться. Коза вообще никогда ни на кого не обижалась, как будто в ее голове отсутствовал тот отдел или нерв, который обижается.

Одноклассники сразу это поняли, и отношения с новенькой приняли иронически потребительский характер. То есть, с одной стороны, она была постоянным объектом шуток, с другой, – ребята, увидев ее безотказность, беззастенчиво стали пользоваться ей. «Коза, подай! Коза, принеси! Отдежурь за меня!» и так далее…Она как-то по-детски улыбалась и подавала, приносила, дежурила…и улыбалась.

Меня часто злила ее улыбка. Дура какая-то! Над ней издеваются, а она лыбится, не защищается, точно в башке какой-то извилины не хватает!

Такая была наша Коза. Была до того дня, когда мы узнали ее с другой, неожиданной для нас стороны…

Класс. Парты справа и слева. Центр свободен. Доска. На доске мелом – 27 ноября. Пьеса Коза. Музыка. В центре девчонки–школьницы танцуют современный танец. Входит учитель, начинается урок.

Ольга Николаевна. Здравствуйте, ребята, садитесь. На прошлом уроке литературы мы с вами писали сочинение на тему «Кем я хочу стать – моя будущая профессия». Пока не касаюсь ваших литературных особенностей – они, как всегда, разные (смотрит на Фролова). Хочу сказать, что в общем вы меня порадовали. Большинство уже определились с выбором жизненного пути. Видно, что вы думаете о будущем и уже по-взрослому планируете свою жизнь. Это – главное. Ошибки литературы и русского языка мы обсудим чуть позже, а сейчас я хотела остановиться на одном сочинении. Наверное, я должна, конечно же, должна спросить разрешения на обсуждение этой работы у автора. Наташа Козина, я говорю о твоем сочинении. Это – не личное? Мы можем об этом говорить?

Коза. Ольга Николаевна, я плохо написала?

О.Н. Нет, Наташенька, просто необычно. И это как бы не профессия.

Коза. Ольга Николаевна, Вы не стесняйтесь, говорите.

О.Н. Так вот, Наташа в своей работе пишет, что хочет стать женой и матерью. И этому посвятить свою жизнь.

Фролов ржет. Коза и семеро козлят.

О.Н. Фролов, перестань! Наташа, понимаешь, каждая женщина когда-то становится женой и матерью. Почти каждая. Но это потом. А сначала нужно определиться в жизни. Выучиться, получить профессию.

Коза. Ольга Николаевна, я не спорю, что нужно учиться. Просто я хотела поставить материнство на первое место, а потом профессия и все остальное.

Фролов. Не хочу учиться, а хочу жениться!

О.Н. Да, замолчи ты!

Пауза.

О.Н. Необычно как-то все.

Коза. А на счет профессии – женщина может быть и домохозяйкой. В доме всегда много дел, тем более, если много детей. Ты и повар, и швея, и воспитательница, и что угодно. Только успевай.

Девочка. Коза, ты что рабыней хочешь быть? В одной руке тряпка, в другой половник. И дети сопливые. Куча. Не то, что сходить куда-нибудь, накраситься с утра некогда.

Другая. А сходить только в магазин перебежками, а то дети дома орут. Во дает!

Коза. Можно и рабыней быть у любимого человека и собственных детей. Если по любви, то это рабство не тяжело, а, наоборот, радостно и приятно.

Фролов. Коза, ты сама поняла, что сейчас сказала? Рабство ей приятно! Зря рабство отменили. Коза против!

Коза. Я, Коля, о другом рабстве – добровольном. Мне кажется, если любишь человека по-настоящему, то только и хочешь, чтобы ему было хорошо, постоянно ищешь, чем угодить ему, сделать приятное. И если любишь его больше самого себя, то про свое забываешь и делаешься любимому как бы рабом. И в этом твоя радость и утешение.

Девочка. Она сейчас стихами заговорит! Ну, ты, Коза, даешь! Ты же мальчишек боишься, замуж собралась! А где ты мужа будешь себе искать? На дискотеки не ходишь, с пацанами не гуляешь. Скоро школу заканчиваем, а ты даже еще не красишься. И вообще, ты, Коза, какая-то перепуганная! С тобой ни спеть, ни сплясать!

Коза. Я люблю петь.

Девочка. Во еще новость! Песни кота Леопольда? Что-то мы не наблюдали раньше у тебя этих талантов! А, может, ты нам споешь?

О.Н. Девочки, перестаньте!

Коза. Ольга Николаевна, я не стесняюсь.

Фролов. Во понесло!

О.Н. Как хочешь.

Слова автора.

Неужели будет петь?! Они же смеются! Вот глупая! Что позориться?!
Я смотрел на нее и хотел провалиться сквозь пол, как будто это мне нужно было петь и надо мной смеялись. Ну, почему она такая?! А наша инопланетянка встала, поправила фартук, как перед экзаменом. Она не смотрела ни на кого, смотрела куда-то сквозь нас, как будто на своего далекого принца. Фролов даже оглянулся, куда она смотрит и удивительно ничего не сказал.

Коза поет песню «Нежность».

Пауза.

О.Н. Ты красиво поешь. Для меня прямо неожиданность. Да, весь день – неожиданность. Я и не думала, что с вами уже можно говорить на такие темы. Вы уже совсем большие. И о семье, и о замужестве.

Фролов. И о сексе.

О.Н. Николай, перестань!

Фролов. А че, мы уже взрослые люди, знаем, что не аисты детей приносят. И вообще, щас все о сексе открыто говорят. Это нормально. Без этого семейного счастья не построишь. Правильно, Коза! Если замуж собралась, нужен секс.

Коза. Я не люблю это слово. И вообще на эту тему никакого слова! Потому что об этом не говорят. Это тайна только двух человек. Он и Она. Это их тайна, которой они не должны делиться ни с кем третьим. Это только их. И говорить об этом с кем-то посторонним – как бы предательство перед любимым.

Девочка. Постой, не крути! Так ты за секс или нет?

Коза. Я за любовь, и то, о чем вы говорите, это есть, но это только частичка любви. Как прекрасный букет из множества цветов. А это лишь один цветок, который дополняет букет.

Девочка. Значит, ты за секс.

Коза. Я говорю, что если Бог дал людям это, то оно должно быть между любимыми. Но Бог дал это как тайну, которую нельзя обнажать, иначе мы оскверним ее.

Фролов. Точно! Изменять жене нужно тайно. Коза права.

О.Н. Изменять не нужно никогда и никому. Ни родине, ни матери, ни жене.

Девочка. Почему обязательно изменять? Просто встречаться иногда. Ведь когда долго живешь с кем-то, наскучивает. А человеку, тем более женщине, иногда нужно почувствовать себя именно женщиной, чтоб кто-то как в первый раз смотрел на тебя с восхищением. Чтоб цветы и конфеты. Чтоб как в первый раз.

Звучит песня Трофима «Сочи». Танцуют.

Коза. Это же предательство!

Девочка. Что «предательство»?

Коза. То, о чем он поет. Разве он уже не любит свою жену?

Девочка. Ну, почему не любит? Она, может, и не узнает никогда.

Коза. Но ведь он сам знает, зачем делает так?

Девочка. Делает потому, что хочет. Потому что классно, понимаешь, Коза, человеку приятно, и он делает это для себя.

Коза. Мы просто с вами говорили про любовь. И я думала…

Девочка. Она думала! А че тут думать?! Человек должен радоваться жизни, получать от нее удовольствие. И жена, и муж должны понимать это и позволять друг другу эти радости. А то всю жизнь у плиты простоишь!

Пауза. Музыка.

Слова автора.

Коза никогда не обижалась. Мы привыкли, что она всегда как-то наивно, по-детски улыбается. А сейчас я первый раз видел ее такой.

Она беспомощно обводила нас всех взглядом, как бы ища поддержки хоть у кого-то, и не найдя ни в ком сочувствия, опустила глаза. Она теребила пальцами кружева на фартуке и молчала, часто хлопая ресницами, как будто сейчас заплачет. Мне так стало жалко ее. Бедная Коза, ну, зачем ты с нами откровенничаешь…

Коза. Я никогда не буду так жить!!!

Девочка. Твои проблемы, живи несчастной.

Коза. Я никогда не буду так жить! Нельзя строить счастье на чужом горе. Нельзя получать удовольствие, предавая другого, предавая того, кому вчера говорил: «Люблю», – который был для тебя единственным. А сегодня ты говоришь это другому. Но, предав один раз, ты допустишь это и во второй, и в третий. Будешь говорить: «Люблю, люблю, люблю». …И постепенно это слово станет для тебя привычным, обыденным, дежурным. И сама любовь перестанет быть чем-то высоким и светлым. Она осквернится, унизится. Я никогда не буду так жить! Я не смогу сделать ему больно – человеку, которого я буду любить. Ведь ему будет больно, если я предам его. Как я смогу искать свое счастье в стороне от него, вне его? В семье не должно быть личного счастья, все общее. Он, Она и их Дети – это не три, а одно. Я думаю, что любить – это очень ответственно. Любить, чтобы не огорчить, не обидеть и не предать. А главное – не искать своего. Я думаю, что любовь нельзя просто иметь. Ее нужно еще беречь. Ведь получаем мы ее даром, без усилий с нашей стороны. Она просто приходит и поселяется в твоем сердце. А вот, чтобы не потерять ее, нужно трудиться и жертвовать собой. Нельзя позволять своему хочу быть сильнее любви. Я никогда не буду так жить!

Пауза.

О.Н. Наташенька, ты прости меня, я, наверное, …не нужно было это обсуждение …хотя, если честно, сейчас у меня внутри как легкий теплый ветерок из прошлого, из прошлого, когда я была еще девчонкой и тоже писала стихи, мечтала. И самое главное – была счастлива. Сейчас, конечно, вроде бы все нормально, как у всех. Но я тебе завидую, если честно. Потому что твое счастье у тебя внутри. Там у тебя светло и прекрасно, и ничто внешнее не отнимет его у тебя. Я верю, и, наверное, теперь больше знаю, что ты обязательно будешь счастлива. Но самое главное – будут счастливы все, кто будет рядом с тобой.

Слова автора.

Теперь прошло уже много лет. Ее уже давно никто не зовет Козой, да и фамилия у нее теперь не Козина. Она носит мою фамилию. Это – моя жена. Жена, которую мне дал Бог. Иначе я не могу сказать. Ее природная жертвенность хранит нашу большую семью. Она никогда не кричит и не упрекает, и не обижается. Она любит. Любит меня и наших детей. Как всегда в своей жизни подает, приносит, дежурит …и улыбается. И совсем она не коза. Козел – это я, когда бываю невнимателен к ней, когда огорчаю или расстраиваю ее. Я так ее люблю! Это как легкий, теплый ветерок…

Наши одноклассники – теперь взрослые люди. Со своими взрослыми заботами и проблемами, семьями. Наши девчонки теперь уже женщины, и когда им плохо, когда беда, приходят в наш дом, к моей Наташе, чтобы поплакаться, пожаловаться, а скорее всего, просто побыть. Побыть в той атмосфере, которая вокруг нее. Мирно и тихо, и как-то надежно. И совсем она не Коза!

Романс. Фролов подходит к доске и перед словом Коза пишет крупно НЕ. Коза в венчальном платье. Автор приглашает ее на вальс.