Премьера спектакля по сценарию священника Сергия Баранова состоялась в 2009 году. Режиссер-постановщик – Вячеслав Петров. Исполнители – артисты народного молодежного театра-студии «Встреча».
В 2014 г. спектакль был поставлен в другом формате. Режиссер-постановщик – Юрий Деккер. Хореограф-постановщик – Юлия Чеснокова. Исполнители – народные актеры Орского драматического театра, артисты молодежного народного театра-студии «Встреча» и народного хореографического ансамбля современного танца «Эврика».
Посмотреть спектакль в новом формате можно посмотреть ЗДЕСЬ.
ДРАМА В ШЕСТИ ДЕЙСТВИЯХ
Действующие лица:
Павел Петрович Вознесенский, профессор психиатрии
Победоносцева Елизавета Петровна, новая заведующая отделением
Люся, блудница
Колек, блатной
Аристарх Арнольдович, политик
Василек, тихий сумасшедший
Димитрий, художник
Шурочка, забитая мужем колхозница
Жора, алкаш-белогорячечник
Действие происходит в психиатрической больнице
ВСТУПЛЕНИЕ
В кабинете профессора. Около окна стоит стол, стул. В углу вешалка. На ней висят белый халат и чепчик Входит Профессор. Разговаривает сам с собой, глядя в никуда.
— Блаженный, здравствуй!…
— Я с тобой здороваюсь, тупенький. Молчишь…?
Ну, чего молчишь, горюшко?
Вот улыбнулся, подал признак жизни. Реагируешь! Слышишь, значит, а не отвечаешь… Говорить не хочешь? Гордый?
Улыбаешься… Да, нет, вроде не гордый. Чем тебе гордиться, юродивый?
Улыбаешься… И глаза вниз…
Как поживаешь? Хорошо, да?
А чего, вам – дуракам – всегда хорошо! Во многой мудрости много печали, а тебе хорошо. Ни мудрости, ни печали… Хорошо…
Улыбаешься… Не говоришь, но и не уходишь. Учтивый…
Не уходишь…. Так и я тут с тобой чего-то. Мне-то что нужно? Интерес какой?
К тебе что, можно проявить интерес? А, юродивый?… Ты на нас не похож, вот я и заинтересовался, чего там у тебя внутри, пустота или винегрет, наоборот, сумбур какой? Ну, чего смотришь, скажи чего-нибудь! Молчишь…
А вот глаза у тебя не пустые. Какие они, глаза твои? Смотришь вниз опять…
Глаза — зеркало души. Чего оно отражает, твое зеркало? Есть там что-то?
Не сумбур, нет. Когда сумбур, тогда суматоха, толкотня мыслей. Нет, здесь не так. И не пустота. Когда пусто, взгляд стеклянный. А ты, убогий, ведь смотришь куда-то? Так ведь? А я уже не в первый раз на тебя смотрю. Ты — инопланетянин, как из параллельного
мира. И мы для тебя параллельные, потусторонние. Может, и ты нас смотришь, как на гуманоидов? И улыбаешься… правильно говорю? А, юродивый…?
А куда ты смотришь, если не сюда? Туда, в свой мир? Там по-другому, да?
А я тебя в церкви видел. А чего ты там понимаешь, если ты не понимаешь?
А я понимаю? Честно? Кажется, вот-вот, сейчас, уже близко… и вдруг срывается, и опять так далеко. Напрягаюсь мозгами: все логично, правильно, все по полочкам. И искренность есть, и желание, и как сквозь пальцы… Понимание есть, а Бога — нет. И разочарование. А у тебя ровно…
Равнодушен ко всему? Или к нашему только? А твое что? В чем оно? Как ты видишь? Не так, как мы? А как? А почему ты должен как мы, если ты — параллельный? А может, у тебя другая логика, образы, законы, ассоциации…
Почему наши правильные, а твои — нет? Потому, что нас много, а ты — один?
Все так думают и видят, как я, а результат какой? Чего-то у нас часто плохо, как будто чего-то не видим. Не понимаем…
Ты вон дурак, а добрый, а я — злой. Даже на тебя сейчас злой за то, что ты добрый, как бы в укор мне. И не надо тебе ничего. Как будто все есть. Больше, чем у нас. Твое малое больше нашего большого.
А кто определил меры? Меры, ориентиры, направления… мы мудры в законах нашей логики. А что выше логики? Что не нашей логики? С чем сравнивать, на что ориентироваться? Какой образ может понять безобразное? Как можно рукой схватить духовное? Сквозь пальцы…
Вижу, сочувствуешь. Добрый ты… Мы пытаемся понять, а ты просто живешь этим… тем, что мы пытаемся понять. Без мыслей, без логики, не в законе ты, не в рамках. Как будто оттолкнул свой челнок от причала разума и плывешь тихонько, смотришь только на Бога…
Мало это или много? А как это — на Бога? Я тоже хочу. И не получается. Рассудок мешает: мысли, образы, рамки, в которые пытаюсь впихнуть неограниченное. Где границы ума? Только ли в рамках рассудочного? А там что, дальше? Разум — не весь ум, ум шире. Он вообще не в рамках.
Сколько наговорил-то, и кому! Ты ведь не понимаешь! Не понимаешь, а жалеешь. Не понимаешь, что я тебе говорю, но чувствуешь, что плохо мне. Чувствуешь и сочувствуешь. Умно это или глупо? Мало или много?
Большое видится на расстоянии, а мы — с логарифмической линейкой к Богу…
А ты не испытуешь, ты присутствуешь… «Не будете, как дети, не войдете в Царствие Небесное», — может, это про тебя?
Не про меня уж точно! Ладно, пойду я. Будь здоров, юродивый!
Прощаюсь я с тобой, до свидания! Молчишь, блаженненький?! Молчишь и улыбаешься…
Вздохни обо мне, когда на Бога будешь смотреть. Улыбаешься… И глаза вниз…
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Играет музыка. Профессор подходит к вешалке, надевает белый халат, чепчик. В тихой музыке поет птичка. Профессор подходит к окну, задирает голову. Начинает подсвистывать птичке. Входит Елизавета Петровна в белом врачебном халате с папкой подмышкой. Останавливается в нескольких шагах, смотрит на профессора. Делает шаг к нему.
Елизавета Петровна. Простите, вы — профессор Вознесенский? Павел Петрович?
Профессор. Точно так, дорогая моя. Павел Петрович… Вознесенский…
Профессор… (по-детски улыбается)
Е.П. Очень приятно! Меня зовут Елизавета Петровна Победоносцева. Я — ваша новая
заведующая отделением. Вам должны были сообщить.
Профессор. Да, так и есть. Я знаю. Улыбается.
Е.П. Я очень рада, что смогу работать с профессионалом Вашего уровня. Надеюсь
многому у Вас научиться. В отечественной психиатрии Вы непререкаемый авторитет. Я
думаю…
Профессор. Елизавета Петровна…
Е.П. Да…
Профессор. Елизавета Петровна, вам нравится, как цветут яблони?
Е.П. Яблони?… А почему собственно?…
Профессор. Я очень люблю, когда цветут яблони. Знаете, когда я был мальчиком, у
нас на лугу стояла старая раскидистая яблоня. Она цвела каждый год. Цветущие ветки она
опускала почти до земли. Мы с мальчиками любили войти туда: внутрь цветения. Стояли,
затаив дыхание. Вокруг все бело, запах дурманит и пчелы… казалось, что все дерево
звучит, что это — оно само. Мы стояли, а они нас не жалили, занимались своим делом. А
однажды на фронте… мы были уже на территории Германии… я лежал под такой же
яблоней, но жужжали пули. Они сбивали нежный цвет, и лепестки сыпались снежной
крупой. Вокруг война, а для меня будто все остановилось. Словно я тот же мальчонка… я
очень люблю, когда цветут яблони…
Е.П. Вы фронтовик? Я не знала…
Профессор. Я поступил в институт уже после войны. Мне очень хотелось вылечить
всю ту боль, которая была в людях. Не только раны от пуль и осколков. Саму душу.
Поэтому я выбрал психиатрию. Понимаете, Елизавета Петровна, меня в эту область
привело не любопытство, а скорее сострадание к этим несчастным людям. Че — ло — ве —
кам… цветущие яблони — это так прекрасно!
Елизавета Петровна стоит, переминаясь, не знает, что сказать.
Е.П. Да, наверное…
Профессор. А где Вы учились, Елизавета Петровна?
Е.П. В Ленинграде. В медицинской академии. У Иванищева.
Профессор. Петербург. Петроград. Ленинград. У Иванищева… очень хорошо. У
Василия Павловича. Замечательно. Ну, вот мы и знакомы, дорогая моя Елизавета
Петровна По — бе — до — нос — це — ва. Вот мы и знакомы. Теперь, пожалуй, пойдем к
нашим человекам. Знакомиться. Основная группа у меня небольшая. Мне так удобно для
научной работы. Прошу Вас. Пожалуйста.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Умывальная комната. Под музыку входят больные с полотенцами на плечах и чистят зубы. Аристарх стоит с песочными часами.
Люся. Долго еще?
Аристарх. Работай! Павел Петрович сказал пять минут надо чистить! И сверху вниз!
Колек на корточках водит лениво щеткой по зубам. Шурочка пихает то одного, то другого и просит пасты Все отталкивают ее. Входит Профессор.
Профессор. Доброе утро, дорогие мои люди!
Больные с полными ртами. Доброе утро! Угу! Ага!
Шурочка. Павел Петрович, у меня горе! Ой, горе! У меня пасту украли! Горе у меня!
Колек. Крыса в хате! Блин, руки поломаю, в натуре. Кто взял?
Профессор. Тише, тише, Николай! Все разрешим миром. Не волнуйся ты так!
Колек. Да, я ж за правду! Чтоб по понятиям! Павел Петрович, я ж просил вас Кольком
меня звать! Что вы все «Николай»! Как со школьником со мной! Я ж в авторитете! Колек я!
Профессор. Здесь я в авторитете. Поэтому, Николай, помолчи пока.
Люся. За правду он! Сам, небось, и стянул. Авторитет!
Колек. Ты че гундосишь, блин?!
Димитрий. Да, Жорик ее взял вчера. На хлеб измазал, как икру черную, только белую.
Измазал и съел.
Профессор. Георгий, это правда? Ты что, голодный? Тебе не хватает? Паста, она ведь
для желудка не полезная, понимаешь? Зачем же ты ее съел?
Димитрий. Да, он думал, она по крыше его шибанет. Ему сказали, что там что-то
дурманящее присутствует, в пасте этой.
Профессор. Кто ж сказал такую глупость?
Колек. Да, пошутил я! Не думал я, блин, что он жрать ее станет!
Профессор. Ну, ел бы свою! Зачем у Александры Ивановны воровать?!
Жора. Да… я свою вчера… тово… съел…
Колек. Че вчера накатило?
Жора. Да, нет. Изжога только.
Колек. Так че ж сегодня опять жрал, собака? Шуркину!
Жора. У нее импортная. Стиморол. Ее в рекламе показывают.
Колек. Ну, нахлобучило что ли?!
Жора. Да, нет. Изжога только.
Аристарх. Пока вы говорили, восемь минут прошло. Вечером на три минуты меньше
чистить будем.
Люся. Да, давай две минуты еще отстоим, а вечером без процедуры спать завалимся!
Димитрий. Васильку кнопку выключите, а то он до вечера будет чистить! Годовую
норму выполнит. Всю пасту изведет.
Колек. Э! Дурак, хорош! Все! Хватит!
Профессор. Ну, все, дорогие мои. Александра Ивановна, я скажу сестре, чтобы вам
выдали другую пасту. А вы, Георгий, будете пока просить у Александры Ивановны. В
покаяние о содеянном.
Шурочка. Ничего-ничего! Мы поделимся! Жора — он не плохой, у него просто
сильная тяга к алкоголю. Мучит она его.
Профессор. Святой вы человек, Александра Ивановна. Заканчивайте процедуры.
Пойдем знакомиться с новой заведующей.
Колек. Оба на!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Кабинет профессора. Профессор и Елизавета Петровна сидят за столом, листают бумаги. Стук в дверь.
Профессор. Да, пожалуйста. Тишина.
Профессор. Входите, пожалуйста. Открывается дверь, и в кабинет толпой медленно входят больные. Останавливаются группой на расстоянии.
Люся. Здрасти! остальные молчат.
Профессор. Добрый день, дорогие мои. Проходите, проходите поближе, не
стесняйтесь.
Колек. Да, мы… это не стесняемся. Как бы… вот… опять молчат.
Профессор смотрит на них с улыбкой.
Профессор. Красавцы! Элита! Каждый — личность. Глубокая, самобытная. Кра — сав —
цы! Ну, давайте знакомиться. Это — Елизавета Петровна. Наша новая заведующая. Я
думаю, вы ей понравитесь, и мы будем жить дружно в любви и согласии. Вы можете
сегодня задать ей некоторые вопросы. Ну, что вас интересует?
Димитрий. С какого Вы года рождения?
Профессор. Димитрий! Женщинам такие вопросы не задают. Это неприлично.
Аристарх. Вы, как гражданка Российского государства, к какой политической партии
принадлежите?
Профессор, улыбаясь, смотрит на нее.
Е.П. Я ни к какой не принадлежу…
Аристарх. Как это так?! Я вот, например, демократ, а…
Е.П. А я — доктор. И я буду Вас лечить от политических осложнений.
Профессор улыбается.
Аристарх. Вы уходите от вопроса.
Люся. А Вы замужем? А Вы были когда-нибудь беременной?
Димитрий. А Вы бывали когда-нибудь за границей?
Жора. Ваш вес и рост.
Шурочка. А можно я буду звать Вас тетя Лиза?
Аристарх. Вы как-то уклончиво ответили на мой вопрос. Если у Вас тайная
организация, скажите мне один на один. Я — никому! Могила! Я-то знаю, что значат
политические преследования!
Колек. Стойте, стойте! Блин, не тарахтите! А то я вопрос не могу придумать в таком
шуме! Елизавета Петровна, Вы их не слушайте! Они тут все дураки. Если что серьезное —
все ко мне! Я все порешаю.
Шурочка. Как интересно! Пришел новый человек, сразу столько узнали! И рост, и вес,
и про беременность! Я только не поняла, Вы давно беременны? В декрет скоро Вам? Павел
Петрович, нам нужно козье молоко! Козье — оно самое лучшее!
Димитрий выходит из толпы, обходит Елизавету вокруг, осматривает.
Димитрий. Вы позволите мне сделать некоторые замеры?
Е.П. Какие замеры?!
Димитрий. Я, понимаете ли, художник. Живу ассоциациями. Впечатлениями. Я —
настоящий художник. Не из этих логиков-реалистов. Понимаете, я проповедую уход от
деталей, частностей. Я творю общее впечатление, настроение. Такое, знаете ли… разводит
руками, разевает рот …такое…! В общем, я хочу написать Ваш портрет. В полный рост.
Красками. Горизонтальный.
Люся. А Вы на Новый год будете Снегурочкой или Снежинкой?
Жора. А чё, скоро Новый год что ли? Апельсины давать будут?
Колек. Какие апельсины?! С тебя только корка сошла с прошлого Нового года, когда ты
весь новогодний запас сожрал. И апельсинов, и конфет. Апельсины ему! Прорва!
Профессор. Стоп, стоп, стоп! Дорогие мои, для первого знакомства, я думаю,
достаточно! Вы очень много узнали о Елизавете Петровне. Теперь в рабочем режиме она
будет знакомиться с вами. А я ей помогу. Ну, человеки, идите на завтрак. Приятного
аппетита!
Шумная толпа уходит, делясь впечатлениями. Профессор и Елизавета остаются одни.
Е.П. Зачем вы это устроили, Павел Петрович?
Профессор. Что такое?
Е.П. Вы выставили меня перед ними, перед этими больными людьми, как посмешище! Как в зоопарке! И эти дурацкие вопросы! Зачем это панибратство с больными людьми?!
Нужно как-то поофициальней, построже. Вы как будто на равных с ними. Я думаю, это
не правильно!
Профессор. Простите, я ничего не загадывал. Да, и что, собственно, произошло? Люди ведь больные. Но вы-то здоровая! И реакция должна быть здоровая. Как в зоопарке… знаете, я, бывал в зоопарке. Как-то подумал: смотрит на нас шимпанзе со своей стороны клетки и думает, что люди вон в большой клетке ходят, интересные существа! Ходят, думают о своем, гримасничают. А я вот сижу, смотрю на них, как они там — в клетке живут. И каждый из нас смотрит на мир другого через клетку. У каждого из людей своя правда. Каждый смотрит со своей стороны.
Е.П. То есть Вы хотите сказать, что еще неизвестно, кто из нас дурак: они или мы?
Профессор. Я хочу сказать, что у здорового человека и реакция должна быть
здоровая. Понимаете, дорогая моя Елизавета Петровна, настоящая суть человека не в том,
что он говорит, а в том, как он поступает. То есть не в слове, а в действии. Даже дурак
может говорить сложные премудрые слова, но его выдает то, что он так не делает, не
способен. Мудро жить — мудрость нужна.
Е.П. Я, между прочим, институт с отличием закончила.
Профессор. Я тоже когда-то так говорил. Я да я. После института такой умный был!
Казалось, все знаю, все понимаю. С матерью своей неграмотной свысока говорил. Считал
ее невежественной. А потом жизнь началась. Ошибки, трудности. Иногда строишь планы,
все мудро по полочкам раскладываешь, а в самый ответственный момент рушится все,
ломается. Все по-другому течет. Я вот — профессор, человек пожилой, а кажется, с
каждым днем все меньше и меньше понимаю. Наверное, потому, что начинаю видеть
глубину премудрости мира сего Божьего и свою ограниченность. Все чаще, милая моя, я
не испытую этот мир, а благоговейно присутствую. Присутствую перед тайной и молчу.
Е.П. иронизирует. Да, чувствую, работа будет интересной!
Профессор. Все в мире интересно или не интересно. Все от отношения человека к
предмету, событию. Если относится он с интересом — интересно, с равнодушием — то
наоборот.
Е.П. С гениями сложно.
Профессор. И гениям тоже. Часто трудно отличить гениальность от сумасшествия.
Ну, да будем работать, дорогая моя Елизавета Петровна!
Е.П. Будем.
Профессор. Пойдемте к ним, я со стороны тихонько расскажу о каждом.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Больничная палата. Больные заняты кто чем. В центре стол. За столом Люся, Аристарх и Жора.
Люся. Павел Петрович, пойдемте с нами в «Чапаева» играть на раздевание!
Профессор. Стыдно, доченька, на раздевание. Я же тебе говорил уже. Тем более мне
предлагаешь. Ты же не глупая, понимать должна.
Люся. Я Вам поддаваться буду!
Димитрий. Блудница! Тебе бы только раздеваться!
Люся. Ну, ты молчал бы лучше, Пикасов! Сам вон женщин голых рисуешь все время с
квадратными головами!
Димитрий. Дура! Это — искусство! В искусстве никаких греховных мыслей не
возникает, только возвышенные эти мысли! Тут эстетическое наслаждение,
платоническое – понимать надо!
Люся. Ну, ну! Все художники блудники были хорошие! Прикрывались какими-то
идеями! Этими платоническими! А сами натурщиц меняли, как перчатки. Ты думаешь, я
не знаю?! Я в школе отличницей круглой была, пока не заболела…
Колек. И дурой круглой не стала!
Профессор. Перестаньте. Я вам всегда говорил, что самое плохое — это ссоры. Не
огорчайте меня, пожалуйста. Занимайтесь, занимайтесь! Елизавета Петровна, пойдемте в
сторонку, к столу! Вот с Люси и начнем. Бедная девочка была нормальным ребенком. В
школе круглая отличница — с золотой медалью окончила, потом институт.
Математический склад ума. В середине второго курса как подменили человека. Загуляла
девчонка. До этого не только с парнями, с девчатами не общалась, а тут как сорвалась. И
не то что бы влюбилась! Со всеми подряд, без разбора. Родители в шоке, однокурсники. А
ее не остановить. Доходила в разгулах до истерии, до психопатии. Дойдет до критической
точки, сорвется психика, лежит неделю недвижимая, будто успокоилась, а через время
опять крутит ее. У нас второй год.
Е.П. И что вы думаете?
Профессор. Я ничего не думаю. Наблюдаю.
Е.П. Построже надо быть с ней. Вон что она себе позволяет даже при вас!
Профессор. …и говорили Ему, что скажешь нам сделать с нею, а Он писал перстом
на земле…
Е.П. Что?
Профессор. .. .кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень.. .Елизавета
Петровна, я думаю, что ей труднее всех от себя самой. Болеет человек душой. Ведь
нормальная была, а что-то случилось, сдвинулось. Жалею я ее очень. Горе это. А
построже немного, пожалуй, можно. Да, только бы не перегнуть, а то закроется человек.
Докричись потом.
Люся. Павел Петрович, Вы извините меня про Чапаева этого! Давайте в поддавки… на
раздевание…
Е.П. Кошмар какой-то!
Подходит Аристарх.
Аристарх. Павел Петрович, я к Вам с заведующей как к начальству с серьезным
вопросом. Политическим. Безотлагательно. Прямо сейчас.
Профессор. Пожалуйста, Аристарх Арнольдович, мы Вас слушаем, только не
волнуйтесь.
Аристарх. Павел Петрович, я тут последнюю неделю думал очень много…
Профессор. Я же Вам говорил, много нельзя. Голова будет болеть.
Аристарх. Так вот, я понял все. Все сходится.
Профессор. Да, что такое? Вы только не волнуйтесь!
Аристарх. Наша политическая элита во главе с президентом… она не наша.
Профессор. И чья же?
Аристарх. Что? Да… так вот, международное масонство уже в Кремле!
Профессор. Давно?
Аристарх. Я думаю, уже порядком. Под Кремлем есть еще один кремль и еще один
президент. То же самое под Пентагоном.
Профессор. Так все плохо?
Аристарх. Ситуация критическая.
Профессор. Что можно сделать?
Аристарх. Я думаю, уже ничего нельзя.
Профессор. Тогда ничего не будем делать.
Аристарх. Как?
Профессор. Ничего глобального. Будем делать небольшие добрые дела. То, что в
нашей власти.
Аристарх. И что?
Профессор. И все. Не будем спасать мир во вселенском масштабе. Не будем думать о
комете Галлея, о землетрясении на Гаваях, о черных дырах и подземных правительствах, а
лучше позаботимся о том, что близко, что в нашей власти. В масштабах нашего
отделения. Посочувствуем тем, кто рядом. У Люси вчера опять голова сильно болела, а Вы
шумели — переживали за экономику Парагвая. Санитаркам вон, Аристарх Арнольдович,
посочувствуйте. Они, между прочим, опять на Вас жаловались, что бумагу в туалете мимо
ведра бросаете, да еще по полрулона! Вот Вам и развал экономики в масштабах нашего
отделения.
Аристарх. Как Вы, Павел Петрович, мыслите узко! Извините, конечно, но я Вам про
судьбу России, а Вы про туалетную бумагу!
Профессор. Жизнь наша складывается, дорогой мой Аристарх Арнольдович, из
мелочей. И каждое великое событие состоит из многих малых причин. Научитесь быть
верным в малом, тогда и в великом будет все правильно. Кстати, Вы таблеточки сегодня
выпили?
Аристарх. Выпили.
Профессор. Вот и хорошо. Смотрите, таблеточка какая маленькая, а сколько влияния
на организм оказывает. Пойдите, прилягте на пять минут, подумайте о море, о солнце, о
чайках… идите, идите.
Е.П. Почему Вы им все так объясняете? Они же больные. Он ведь завтра опять про
заговоры будет Вам говорить!
Профессор. А я опять буду объяснять, дорогая моя. Мне важно не только, что
произойдет с ним, а и кем буду я в конечном счете.
Елизавета пожимает плечами.
Профессор. Пойдемте вот сюда, к этому. Вот, Елизавета Петровна, наш самый печальный пациент.
На стуле сидит Василек с плюшевым мишкой в руках и смотрит в никуда. Профессор гладит его по голове.
Профессор. Это наш Василек. Василий Николаевич Метелица. Видите, какая красивая у него фамилия. Но для нас всех он просто Василек. Его жена и ребенок погибли в автомобильной катастрофе, и Василек от горя сошел с ума. Я не стесняясь говорю при нем, так как он не реагирует на внешний мир. Единственная его привязанность — этот плюшевый мишка. Он с ним спит, ест, ходит в туалет. В общем, без него никуда. Пробовали забрать игрушку, но он так начинает беспокоиться, кажется, второй раз с ума сойдет. Горько на него смотреть. А иногда, знаете ли, наоборот, в его печали как будто покой какой, тишина. Я иногда просто сижу возле него. Возьму за руку и помолчим вместе… на этой нотке, думаю, можно прерваться… Человеки, идите ко мне, погрустим немножко. Люсенька, неси инструмент.
Люся торжественно приносит виолончель, профессор садится на стул, предлагает сесть Елизавете Петровне. Она сидит в сторонке, как школьница — руки на коленях. Профессор играет красивую грустную музыку. Больные в такт тихонько начинают подзвякивать, подстукивать. Люся тихонько танцует с легким газовым шарфиком. Кружится, помахивает, подбрасывает. После музыки больные потихоньку расходятся, остаются профессор и Елизавета.
Е.П. Павел Петрович, а у Вас есть семья?
Профессор. Я вдовец. Уже 16 лет,4 месяца и 8 дней. Мою супругу звали Аннушка.
Е.П. Анна? А как по отчеству?
Профессор. Аннушка. Она была прекрасным человеком. Замечательным. Мы познакомились с ней в институте. Я уже был в аспирантуре, уже преподавал, а она там просто мыла полы. Молодая девушка из бедной неполной семьи не гнушалась никакой работой ради заработка. Без образования, без манер, но какая в ней была внутренняя культура и искренность! Совершенно никакой фамильярности, фальши… открытая, чистая душа. Осенью, в непогоду, молодой гений — я зашел в институт в грязной обуви, занятый своими высокими научными вопросами, даже не вытер ноги о тряпку. Пошел широкими шагами по коридору, который она только что вымыла. Вдруг на середине пути меня что-то остановило. Я как-то приземлился в своих возвышенных мыслях и просто почувствовал, что уничтожаю чужой труд. Просто топчу его своими грязными ножищами. Я виновато обернулся на нее. И что же?! Она стояла и улыбалась мне навстречу. Ни гнева, ни укора. Только глаза выдавали, что она очень устала. Но она улыбалась.
Е.П. Вы ее очень любили?
Профессор. Я ее очень люблю… и так потом всю жизнь. Она нянчила меня, как ребенка. А ребенок был занят своими научными психиатрическими играми. А Аннушка всегда просто была рядом. В тени. Даже когда умирала, все равно нянчила. Не столько я ей помогал, сколько она. Даже свои последние минуты отдавала мне. Только в последний день, знаете… она на минуту не смогла скрыть свою боль, и так, понимаете, очень тяжело сказала: Павлуша, отпусти меня, пожалуйста, я очень устала… мы иногда, теряя близкого человека, бывает переживаем больше из-за себя — а как я без него?! В ту минуту я как-то очень убедительно понял, что иногда нужно просто отпустить. Не мучить умирающего, не тянуть. Я поцеловал ее в последний раз и отпустил. В гробу она была такой красивой и умиротворенной…
Профессор играет на виолончели. Забегает Шура.
Шура. Там Колек – дурак – Василька травит: мишку забирает! Василек волнуется!
Профессор и Елизавета убегают.
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Входит сердитый профессор, тащит за шиворот Колька. Позади них семенит Елизавета. Профессор сажает Колька на стул, сам садится за стол.
Профессор. Присаживайтесь, Елизавета Петровна! Вот, Елизавета Петровна, у этого человека больна не психика, у него больное сердце! Нет, оно, конечно, стучит, гоняет кровь, но на этом все. Больше оно ничего не делает! Николай, я могу простить все, многое терпеть, но злобу… никогда не позволю Вам обижать друг друга!
Колек. Да, ладно, че Вы, Павел Петрович, я пошутил, покуражился для смеху!
Профессор. Эх, Николай, Николай! Сколько твои шутки дурацкие горя на землю принесли! У него ведь мать, Елизавета Петровна, еще не старая женщина, а уже вся седая! И руки трясутся, как у старухи! А отца… так вообще уже нет — в могиле после третьего инфаркта. Родители порядочные, сестра — молодец: семья своя, внуков нарожала матери с отцом. А этот как кукушонок, подкидыш. В кого он? Заразился с детства где-то уголовной романтикой, как с ума сошел! Мания величия. Возомнил себя авторитетом. Кто-то на улице приземлил его прутом железным по голове. Дырку залатали, а сквозняк остался. Теперь вот у нас утверждается. В общем, так, Николай, ты меня очень, очень огорчил сегодня! Ты понимаешь?
Колек. Да, ладно, че Вы?! Из-за Василька! Он же ниче не понимает, ему все равно!
Профессор. А ты понимаешь?
Колек. А я понимаю, я же не дурак!
Профессор. Не дурак, а понять не можешь, что человеку больно! Какой же ты не
дурак, если простых вещей не понимаешь?
Колек. Не дурак я.
Профессор. Вот если не дурак, пойди и прощения у Василька, попроси и у
Александры тоже за то, что стукачкой ее обозвал и в бок пихнул! Понял, недурак?!
Колек. Да, ладно, понял. Можно идти?
Профессор. Иди.
Е.П. Я, Павел Петрович, после института полгода в СИЗО практику проходила, я этот
контингент знаю. С ними жестко нужно, уговоры не помогут. Ложь в них потенциальная и
эгоизм безграничный. Ради своего я мать родную продадут, не побрезгуют. Врут они сами
себе про братство какое-то уголовное, про честь. Какая там честь! Если мать предал, так
дружков своих и подавно не пожалеет, как только корысть какая-нибудь случится или
опасность. Строго с ними нужно, а то результата не будет.
Профессор, помолчав. Я пойду, пожалуй, к ним, Елизавета Петровна. С ними побуду.
Больничная палата.
Колек. Жорик, ты это, иди вон к Васильку, скажи, что я извиняюсь перед ним, дураком.
И Шурке скажи, что я ее простил, в общем.
Жора. Так че ты сам не скажешь?
Колек. Ну, как бы не авторитетно, понимаешь, а Петрович просил. Сходи, говорит,
пожалуйста, успокой, говорит, этих дураков. Ты же, говорит, Колек, не глупый, надеюсь я
на тебя. Уравновесь, говорит, ситуацию. Я чисто из уважения к нему.
Жора. А! Ну, тогда ладно! Если Павел Петрович просил, конечно тогда. Шурка, Шур,
тут вот Колек примирения просит. Как бы извиняется. Не поминайте лихом, говорит, и все
остальное. Василек, и у тебя.
Шура. Да, я уже не помню, че было-то! Вроде все хорошо.
Входит профессор.
Профессор. Ну, и хорошо, что хорошо! Как вы тут, дорогие мои человеки?
Колек. Нормально тут все у нас. Я с ними поговорил, они, в общем, все осознали.
Порядок у нас, Павел Петрович, полный.
Шура. Нам, Павел Петрович, на полдник кисель давали. Я свой вот Вам оставила. Вы же
кисель любите.
Профессор. Только пополам, по-братски.
Шура. Давайте лучше по-честному, а то когда Колек говорит: по-братски — это значит,
братва все заберет.
Профессор. Ну, давайте по-честному.
Люся. А я чет выпила свой и не подумала, что с Вами можно по-честному поделиться. Я
б тоже поделилась, да, вот чет не подумала.
Профессор. Спасибо тебе, доченька, главное иметь доброе желание, значит в следующий раз как-нибудь исполнишь его.
Люся. Кого его?
Профессор. Доброе желание.
Люся. А!
Димитрий. Павел Петрович, Вы к нам надолго?
Профессор. А что?
Димитрий. Да, я вот задумал Ваш портрет наживо писать, с натуры.
Колек. В натуре?!
Димитрий. С натуры, деревня!
Люся. Да, ты уж сколько раз издевался над Павлом Петровичем со своими «в натуре», и
ни разу никто не догадался не только кто это, а вообще что это! Человек или осьминог
какой!
Шура. Да, Димитрий, если Вы все равно непохоже рисуете, зачем заставляете сидеть нас
подолгу? Смотрите, замеры какие-то делаете?!
Димитрий. Да, Вы же не понимаете ничего! Я не в реализме работаю, елки зеленые!
Мне портретное сходство вообще ни к чему. Я рисую впечатление, ассоциацию. А
натурщик мне нужен, чтобы изучать его, постигать его глубинно. Не кожные покровы и
мышцы, понимаете, а сам внутренний мир его. Так рождается ассоциативное впечатление
от объекта познания.
Люся. Дак че, ты когда на Павла Петровича смотришь, он у тебя ассоциируется с
осьминогом что ли?
Димитрий. Да, ниче вы не понимаете! У осьминога восемь рук. Число восемь означает
полноту, совершенство. Вот я и изобразил Павла Петровича в полноте его талантов, как
гениального человека.
Молчание.
Шура. А может, Димитрий, ты бы лучше Павла Петровича как бабочку нарисовал?! У
нее тоже восемь лапок. Или как божью коровку!
Димитрий. Да, ты то че понимаешь?! Бабочку! Молчала бы лучше! Они меня
расстраивают, Павел Петрович! Меня может творчество покинуть. Я тогда опять в
депрессию уйду.
Профессор. Нет, нет! Рисуй, Димитрий, как хочешь, только не расстраивайся. Я
посижу, попозирую. Пусть искусство будет разным, только нельзя, чтобы оно было
пошлым и злым. Пусть будет разное, лишь бы доброе и скромное.
Жора. А я думаю, искусство должно быть понятным простому человеку. Мне вон
студенты из института, когда у нас были, давали слушать новую народную музыку. РЭП
называется. Там вообще все понятно! Кто куда пошел, зачем… народная музыка, потому
что любому все понятно. Ее даже сочинять любой может. Идешь, че думаешь, то и поешь.
Там только, когда поешь, немножко приседать надо под музыку и как бы через нос петь.
Тут я еще не разобрался, зачем через нос. А вообще сердечно так, просто. Ну, в общем,
народная.
Аристарх. Дак это же, наверное, чукотская народная! Это они так поют. Чего видят, то
и поют. И приседают тоже! Точно, это чукотская народная!
Шура. Надо же! Студенты чукотские песни поют! Узнали же откуда-то! А мы с бабами в
деревне, когда я еще здоровая была, тоже вечером песни пели. Коров подоим, управимся
по хозяйству, сядем на завалинке и поем. «Ой, то не ветер ветку клонит…»
Шура поет песню. Все слушают. Жора встает и пробует подтанцовывать РЭП.
Жора. Вот так как-то они танцуют по-чукотски
«Извела меня кручина, подколодная змея…»
Шура. Ой, как он меня би-и-ил! Ой, ирод окаянный! Каждый день как напьется! Я итак
еле на ногах стою — весь дом на мне! Тут он заявится. На мне живого места не было от его
побоев. И по голове бил, и в живот, и когда беременная была… ох, эта водка проклятая…
как трезвый, вроде хороший мужик, работящий, но как напьется!…
Колек. О, Жорик, это твоя тема!
Жора. Чего это моя?! Я никогда никого не бил!
Колек. Да, не! Я про алкоголь! Ты же алкаш конченый! Ты ж пьешь все, что горит. Ты ж Змей — Горыныч, прямо!
Жора. Я не алкоголик! Я только для души всегда, для веселья.
Колек. Широкая у тебя душа, Жорик, прям море-океан!
Профессор. Ребята, давайте о хорошем, хватит о плохом! Ну, кто нам поднимет
настроение?
Люся. Я на голове научилась стоять. Меня Димитрий научил. Хотите?
Колек. Да, че тебе учиться-то?! У тебя башка квадратная, она сама стоит, как у
Димкиных баб на картинах.
Люся. А у тебя треугольная. Узколобая. Там, где мозги должны быть, там как раз угол
верхний. Узко там мозгам, они вниз стекают.
Профессор. Ну, ладно, ладно, не ссорьтесь! Ну, покажи свою гимнастику.
Люся. ВО! Димка, ты только за ноги держи! Видали!
Другие начинают пробовать. Профессор смеется. Входит Елизавета.
Е.П. Что это у вас тут? Павел Петрович, зачем Вы им позволяете?! Так они завтра Вам на
голову залезут!
Жора в полголоса Чет я ее уже не люблю.
Колек. Она какая-то стерва.
Е.П. Я все слышу. И запоминаю.
Профессор. Человеки, тихий час! Спать всем. Пейте свои таблеточки и отдыхать.
Все уходят. Остаются профессор и Елизавета. Елизавета за столом вполоборота нервно стучит ручкой. Профессор стоит и смотрит в пол. Потом поднимает голову, смотрит вверх и читает стихи Флоренского.
У ОКНА
— Гляди-тко, родимый. Гляди-тко: в цвету
За окнами вишни белеют,
И ветром весенним — смотри! — на лету
Несет лепестки их и веет!
— «Ах, нет, ты ошиблась, — то ветер свистит
Метельный и мертвенно-белый,
Прохожий замерзший — вон видишь? — спешит
И дышит на ус индевелый».
— Мой брат! О, мой милый! Пахнуло теплом.
Послушай: … гудят колокольни.
В истоме все в сладкой за этим стеклом,
— Пойдем же к истоме безбольной!
— «Там нет лепестков: так куда ж я пойду?
По савану? В снежные хлопья? Там ветви стенают в холодном бреду
И тянутся к небу, как копья».
— Не саван! Нет, это — венчальный убор,
Дрожит мое сердце: Он близко… Спешит Он… мелькает сквозь серый забор.
Вон, снова мелькнул, — ты вглядись-ка.
— «Я вижу наш скучный, гнилой частокол.
Он в дали беззвучной кривится».
— Во двор входит!… Вот, уж во двор Он вошел.
Я чую шаги… Он стучится!…
Профессор. Это Павел Флоренский, Елизавета Петровна, правда, хорошо?
Е.П. Павел Петрович, я смотрю со стороны, у меня такое ощущение, что Вы очень устали.
Вы переутомлены, поэтому Вы уже совсем не занимаетесь научной работой. Вы просто
живете здесь. Доживаете свой век среди них, среди этих больных людей. Вас все
устраивает. Может, Вам отдохнуть? Может, на пенсию Вам уже пора? Вы, конечно, не
обижайтесь на меня…
Профессор. Нет, нет! Ни в коем случае! Я не обижаюсь. Знаете, дорогая моя
Елизавета Петровна Победоносцева, у меня сейчас очень сильное глубокое ощущение, что
я именно теперь занимаюсь своей последней, самой важной научной работой. И эта
работа именно самая важная и ответственная. Не подумайте, это не лирика. Я очень
серьезно говорю сейчас. Эта работа, этот эксперимент… он касается не столько моих
подопечных, а скорее меня самого. Я всегда в своей работе надеялся на знания и личный
опыт. Я подходил к ним, как к рабочему материалу, как к подопытным кроликам. Как-то
больше изучал их на уровне инстинктов… сейчас я как будто перестал пыжиться,
напрягаться. Поднял весла и поплыл по течению, доверившись только промыслу Божию и
интуиции. Я даже не определяю цели, не строю планы, не анализирую… я всего лишь
присутствую…
Е.П. Вы очень устали, Павел Петрович.
Профессор. Тогда нужно отдохнуть. Тем более что тихий час. Выпью свои таблеточки и отдохну.
Профессор уходит. Елизавета остается одна. Тихо играет музыка. Она вдруг замечает на стуле Люсин газовый шарфик. Берет его, оглядывается по сторонам и кружится, подкидывает шарфик и кружится.
ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
Утро. Больные чистят зубы. Аристарх с песочными часами читает «Мойдодыра». Входит профессор.
Профессор. Доброе утро, человеки!
Все наперебой. Ага. Угу. Доброе утро!
Профессор. Что-то вы сегодня долго.
Аристарх. Павел Петрович, у нас сегодня акция демократическая.
Профессор. Это как же?
Аристарх. Мы сегодня пять минут за себя чистим и три минуты в международный
детский фонд. За всех детей планеты всей.
Профессор. Вот оно как! Это, наверное, Аристарх Арнольдович, Вы придумали!
Аристарх. А то кто же?! В других элементах нашего сонного царства политической
активности не наблюдается. Сплошное равнодушие и пассивность.
Люся. Да, ладно ты, якалка! Я вон щас пойду и четыре минуты на голове простою… в
защиту вымирающих африканских слонов. Понял?!
Шура. А я за урожай этого года.
Жора. А я чтоб не пить.
Профессор. Хорошо, хорошо, дорогие мои, очень хорошо, что у вас у всех такие
благие намерения. Только, понимаете, от каждой акции реальная польза должна быть
кроме высоких благородных лозунгов. Да, вообще-то и то хорошо, что мотивация у вас
положительная. И то, слава Богу. А зубы чистить — это хорошо. Это ваше здоровье.
Колек. Че здоровье-то? Я вон позавчера не чистил, Елизавета мне: больной — говорит.
Вчера чистил, она все равно: как дела, больной! Больной да больной! Что чистил, что не
чистил. А за слонов вообще не начистишься, у них бивни, блин, по два метра!
Шура. А у Димитрия Пикасова зубы все время разного цвета. Вот ведь паста всегда
белая, а зубы цветные! Вот ведь художник, сразу видно!
Димитрий. Да, это потому, что я карандаши цветные грызу! Как войду в творческий
процесс, ниче не помню. Съедаю прямо карандаши! Творчество — оно волнительное дело.
Люся. Ты их жрешь волнительно, а Павел Петрович тебе все время их покупает! На свои
деньги между прочим!
Шура. Нужно Вам, Димитрий, карандаши горчицей мазать и перцем, чтоб как
забудетесь, вспоминали.
Жора. Да не! Вы его не понимаете! Мне вон в водку че только не сыпали, чтоб не пил! А
у меня тяга сильнее самого сильного средства. Все могу выпить, когда внутри горит. Ой,
лучше не вспоминать!
Профессор. Конечно, лучше не вспоминайте, Георгий, не надо.
Димитрий. Ау Аристарха зубы тоже все время цветные. Только желтые.
Люся. Слушайте, люди, да ведь он все время с песочными часами стоит, акции всякие
проводит, а сам-то не чистит!
Колек. Точно! А сам потом пасту меняет на кисель! А откуда у него излишки? У нас
кончается, а у него — нет!
Аристарх. Да, вы что, товарищи!
Димитрий. Какие товарищи?! Это в партии у вас товарищи, а мы — больные люди. А
ты над нами акции всякие устраиваешь!
Колек. За счет народа пиаришься.
Аристарх, махнув рукой, уходит.
Профессор. Ну, почему у вас всегда спорами заканчивается? Ведь так хорошо день
начали, в детский фонд зубы чистили, «Мойдодыра» читали. Зачем ссоритесь? Самая
главная чистота, дорогие мои, — это чистота сердца. Чтобы там злобы не было, зависти,
осуждения, понимаете? Вот где чисто должно быть.
Колек. И че? И как мы там будем чистить? То ж какая щетка нужна!
Профессор. Николай, сердце чистят не щеткой, сердце чистят добрыми мыслями,
добрыми делами. Сначала к этому понуждение нужно, а потом само как-то пойдет.
Приятно станет добро творить, и уже не сможешь без этого. Тянуть будет к добру, чистоте, любви…
Колек. Да, я пошутил про щетку! Че я, не понимаю?! Я ж не дурак!
Заходит Аристарх.
Аристарх. Там Василек это… вроде бы помер.. Профессор. Как?
Профессор быстро уходит. За ним Шура и Жора. Остальные стоят, топчутся.
Люся. Че это… че это он помер?.
Шура и Жора вкатывают тележку. На ней лежит Василек. Его рука свисает. Подходит профессор, держит руку, кладет на грудь и закрывает ему глаза.
Люся. Че это, Павел Петрович? Че это?…
Димитрий. Как он, Павел Петрович?
Профессор. Он никак. Он умер.
Люся. Зачем умер-то?
Колек. Вот, блин, молчал, молчал, взял и умер!
Шура. Никогда ничего не говорил… хоть бы предупредил…
Аристарх. Павел Петрович, может, мне слово сказать в этот момент?
Профессор. В этот момент лучше не нужно. Не тот момент. А знаете, милые мои, он
ведь вчера со мной говорил.
Димитрий. Как это говорил? Он же не говорил!
Профессор. Вчера вечером, перед тем, как вам спать, я стоял уставший у окна.
Смотрел на закат. А он подошел тихонько сзади и за руку меня взял.
Колек. И че сказал?
Профессор. Вот это и сказал. За руку взял, посмотрел в глаза, потом на закат.
Минутку мы так постояли, и он ушел. Как будто говорил он со мной. Он же никогда не
проявляет никакого отношения к этому миру. А тут — сам подошел.
Люся. Вдруг как заорет! Мишка! Мишка где?!
Люся убегает.
Колек. Больная.
Люся возвращается с плюшевым мишкой. Она держит его как ребенка.
Люся. Я решила его усыновить. Если Василек помер, он не может быть один. Теперь я
ему буду мать.
Колек. Да, ты ж блудница! Какая мать?!
Люся. А я теперь больше не буду. Мне теперь нельзя о себе думать. Я буду для него
жить. Павел Петрович, Вы разрешите мне? Я больше правда никогда не буду! Мне ж
нельзя теперь.
Профессор. Конечно, доченька, конечно. У тебя получится, я верю.
Входит Елизавета Петровна с букетом черемухи.
Е.П. Человеки, здравствуйте! Павел… Петрович… что такое?
Шура. А у нас Василек умер. Молчал, молчал и умер. Вчера с Павлом Петровичем
только поговорил и умер. Павел Петрович, в такие минуты нужно молитву читать, я знаю, я ж деревенская баба. Стихи не знаю, а молитвы знаю.
Профессор. Прочтите, пожалуйста, Александра Ивановна, прочтите.
Шура. Со святыми упокой, Христе, душу усопшего раба Твоего… Василька… идеже
несть болезнь, ни печаль, но жизнь бесконечная.
Профессор. Идеже несть болезнь, ни печаль, душу усопшего раба Твоего Василия
Николаевича Метелицы.
Тихая музыка. Больные уходят, увозят носилки. Остаются профессор и Елизавета. Елизавета подходит к профессору.
Е.П. Павел Петрович, спасибо Вам за все и простите меня.
Профессор. Что такое, Лизушка?
Е.П. Я сегодня шла, там черемуха цветет. Чистая, свежая, как невеста. Я зашла под ветки,
а там пчелы жужжат. Спасибо Вам, я Вас очень люблю.
Профессор. Обнимает ее. Ну, ну! Все хорошо. Идите пока… я тут один…
Звучит музыка, чирикает птичка. Профессор смотрит вверх.
Профессор. Ва-си- лек! Василек! Молчишь… Прощаюсь я с тобой. Вздохни обо мне, когда на Бога будешь смотреть.
Молчишь…
Молчишь и улыбаешься…
И глаза вниз…
Берет виолончель. Играет. Входят больные, начинают подзвякивать, подстукивать….