Премьера рок-оперы по сценарию священника Сергия Баранова состоялась 29 мая 2011 г.
Автор идеи, музыки и стихов – Алена Лисовская.
Режиссер-постановщик – Юрий Деккер, хореограф-постановщик – Ксения
Игнатченко.
Исполнители – артисты молодежного народного театра-студии
«Встреча» и народного хореографического ансамбля современного танца «Эврика».

 
Посмотреть рок-оперу можно ЗДЕСЬ.

I

Больше десяти лет я как священник окормляю тюрьмы. Был и на общем, и на строгом, посещал СИЗО. Общался в женской тюрьме и с малолетками. За десять лет много судеб прошло через меня, сотни людей, не всех уже даже помню. Иной раз в городе окликнет кто-то:

– Отец Сергий, здравствуй, дорогой! Не помнишь? Ты к нам на «восьмерку» приезжал.

– Прости, пожалуйста, не помню – много вас у меня. Давно освободился?

– Да, уже год гуляю.

– Не загуливайся только, не попадай больше.

– Дай-то Бог! Удачи Вам, батюшка.

Николая я помню очень хорошо. Его не забуду – случай особый. И режим… Николай – ПЖ – пожизненно заключенный.

За десять лет я пообвыкся с тюремной обстановкой. В первый раз, когда закрылась за мной «локалка», как-то тесно стало, неуютно, как будто клаустрофобия. Потом легче, привычней, перестал ощущать разницу до и после «локалки». И вот уже через столько лет попал на пожизненную тюрьму. Неделю был под впечатлением. Потом, когда приехал к своим, в «строгую», первое, что сказал:

– Ребята, вы вообще не сидели! По сравнению с ними вы курортники.

На пожизненной десять человек написали заявления на исповедь. Десять человек согласились на условия, которые поставила администрация. Выводили по одному три сотрудника с автоматами и с собакой. Заключенного закрывали в небольшую клетку из толстой арматуры. В клетке пристегивали наручниками. Голова опущена, глаза вниз, свободная рука ладошкой вверх. По условиям администрации исповедоваться можно только в присутствии сотрудников.

Николай был третьим. Подхожу к клетке. Он, словно робот, кричит: фамилия, имя, статья, срок. Напряжен, как натянутая пружина.

– Тебя Коля зовут?

Пауза. Он не понял, что это я ему. Заключенный такой-то, статья такая-то со ссылкой на другую, срок, режим – от зубов отскакивает. Просто Коля он уже забыл, отвык, как во сне все.

– Тебя Коля зовут?

Он поднимает глаза – зомби, робот начинает превращаться в человека. На глазах выступают слезы.

– Коля.

– Ты хочешь исповедаться?

– Да, буду.

Он уже привык к обезьяннику, в пожизненной – «американка». ЗЭКи сидят не в камерах, а в клетках: на виду, под присмотром. Что бы ты ни делал, тебя всегда видят. Поэтому, исповедуясь, он не обращал внимания на сотрудников, которые стояли в шаге от него. Исповедовался искренне, подробно, было время все вспомнить, обдумать. Причащался благоговейно, серьезно. Пришло время прощаться.

– Коль, я тебя поздравляю! У тебя сегодня очень светлый, добрый день. Ты должен пережить счастье, обязательно.

Он смотрит на меня, где-то интуитивно, глубоко чувствуя, что я сказал что-то серьезное, но понять, никак не получается – счастье и ПЖ настолько не совместимы. Видно в глазах борьбу, муку. Грустные они, глубокие.

– Коль, ты должен понять, нет, не понять – пережить каждой клеткой: тебя сегодня Бог простил. Все сразу простил, в чем ты каялся. Взял и простил, и все, нет больше ничего. И не просто простил. Он только что кровь за тебя отдал. Кровь и тело Свое тебе, за тебя. Понимаешь? Все так и есть. Иначе чего мы тут с тобой стоим? Ведь не театр же все это.

Я сам говорил очень взволновано, сам все это переживал. Он смотрел на меня огромными глазами. Огромными не величиной, а переживанием. Они обильно наполнились слезой, уже не горькой. Горечь безысходности и тоски отступила, ее место заполняли мир и тихая радость. На несколько минут он перестал быть ПЖ. Передо мной стоял человек – Николай, Коля.

– Батюшка, мне очень хорошо. Спасибо Вам.

II

…Вы никогда не слышали, как беззвучно кричат? Как орут, воют, но без звука? Только в груди тихо скулит, и зубы хрустят. На пожизненном нельзя кричать, а то придут и «ласково» попросят замолчать. Иногда невмоготу: так напряжется все там, внутри, как пружина ищет выхода наружу. Казалось, проорался бы, порыдал, легче было бы. Очень тяжело здесь.

Я – ПЖ, пожизненный. Раньше, до моратория, был бы расстрельный. Не знаю, что лучше. Грохнули бы, и все – отмучился. Некоторые мечтают в удавку, но в обезьяннике все время на виду, прибегут и «ласково» попросят, чтобы без самодеятельности…

Вот судьба. Не приведи Господь! Не родился я таким, обычный пацан был. Марки в детстве собирал. Без мамки класса до пятого уснуть не мог. Мы с ней вдвоем жили, без отца. Она – на двух работах – кормить меня, одевать, чтоб все, как у всех. Я – на улице. На улице и подхватил эту заразу. Во дворе Кот освободился, лет на 8 старше нас. За хулиганку закрыли на год или полтора – не помню. Ну, вышел он фраером, как герой Афганистана. Не Кот – премьер-министр прямо. Нас, пацанов зеленых, сразу собрал вокруг себя, жизни учил по понятиям. Баран. О чести воровской, о братстве пургу всякую гнал. Знаете, что я сейчас вам скажу, мне теперь можно, я – ПЖ, мне никто ничего не предъявит. Так вот, сказки это все, для лохов, для пацанов зеленых или для тех, кто в детстве застрял. Сам седой уже, а все по мурке говорит. Не солидно.

…Какие там честь, братство – корысть одна или страх животный. Сегодня ты – братан, целует тебя, как на Пасху, а завтра – корысть какая, и этот братан сдает тебя. Или в дружках с тобой, потому что кодла нужна, братва – отбиваться вместе легче. Если на отраве сидит, т.е. наркоман, вообще припрет – за дозу продаст. Коту бы книжки вроде «Графа Монте-Кристо» писать. Так он нам по ушам ездил, как поднимался в зоне, как авторитетно сидел. Чуть ли не сам «хозяин» ему сгущенку в зону загонял, а он не ел, потому что красное. Страдал за воровское, за понятия. Поймал он нас на этом, а потом использовал. Если мы до него космонавтами хотели стать, капитанами, то с ним – только братками, ворами. Подсадил он нас на блатное, изменил наш разговор, походку, взгляд, само нутро перевернул. Кто-то потом соскочил, а я завис навсегда, …зацепился.

Знаете фильм «Бригада»? Нельзя это, неправильно. Я бы режиссера на месяц сюда, к нам в ПЖ, чтобы мозги на место встали. А потом бы еще популярно объяснил: нельзя об этом красиво. Понимаешь? Ты пацанов зеленых на блатное подсаживаешь, ты, можно сказать, многим своим фильмом жизнь калечишь. В фильме все красиво, благородно, пацанам нравится, они начинают подражать. Лучше бы ты про космонавтов снимал, про капитанов…

Зацепило меня как-то быстро, незаметно. Тут как с «отравой». Подсел на наркотик быстро, а соскочить – попробуй. Вообще, если бы не первый срок, может быть, даже перерос бы, повзрослел, переболел. Но так как попал, вышел уже сам как Кот, весь на понтах.

III

Однажды приехал исповедовать в СИЗО. Сотрудник спрашивает:

– Вам какую камеру открыть?

Я говорю:

– Три, один.

Охранник удивляется:

– Батюшка, а почему Вы сказали не «тридцать один», а «три, один»?

– Да ведь здесь все так говорят. И «кабура» знаю, и «малява».

Я за время посещений незаметно для себя перехватил некоторые их слова. А заключенные, отбывая срок, перенимают сами понятия жизненные: они начинают понимать так, чувствовать, жить. Как трудно потом все это переменить, сломать, перестроить. Оно тянется за многими всю жизнь.

На женском «продоле», который по злой иронии в СИЗО называют «монастырь», я познакомился с заключенной. Лида ее звали, а мальчику ее, маленького сынишку, – Славик. Его отдали в детский дом, когда мать посадили. Она скулила, как избитая собака дворняга:

— Я ведь без него спать не ложилась. Мы всегда были вместе, вдвоем. Не могу без него, хоть бетон грызи и решетки. Сожитель искусил наркотиками торговать. Дела хотела поправить. Только на время. Какое там, «на время». Уговорил раз уколоться, другой – засосало. Теперь с сожителем подельники, а Славик, при живой мамке, – в детдоме.

…Я ездил к нему, нашел. От мамки игрушку передал, шоколадку:

– Не забывай маму, она скоро за тобой приедет…

Сфотографировал. Глаза у мальчонки грустные. Ей фотографию привез: помнит тебя, ждет. А недавно узнал: не забрала она его. Отметила освобождение и пошла в разгул.

…Трудно переменить жизнь после зоны. Будто весь перепачкался. Зараз не смоешь.

IV

– Колюнь, сына мой. Ты что здесь сидишь? Меня что ли ждешь? Кушал сынок, уроки учил?

– Мам, че так долго? Я уже два раза подогревал. Не мог больше дома. Навстречу вышел. Мам, ты че, грустная что ли?

– Нет, Колюшка, устала просто, работы много.

– Мам, я как вырасту – работать буду, деньги зарабатывать, а ты тогда будешь только телевизор смотреть и отдыхать.

– Колюнька мой, дорогой, помощник. Уж я тогда отдохну. Все у нас с тобой будет, сына, хорошо. Все добро будет…

– Кобыла старая, денег дай говорю. Ломает меня, понимаешь? Деньги нужны! Куда спрятала? Вчера же пенсию должны были принести. Давай деньги, а то я тебя здесь щас кончу. Давай, говорю, сюда! Не скули!

…И там – я, и здесь – я. А как будто два разных человека. Вот ведь перекорежило. Перестал ее любить что ли, мать свою? Да, наверное, не только ее, вообще любить перестал. Балдел непрестанно, только хотел и хотел балдежу этого, кайфа. Так во всем: только мне, только сейчас. СЕЙЧАС ЖЕ! Безумел, когда не получал, зверел, как бес. Вот и закрывали этого зверя время от времени, чтобы окружающих по чем зря не кусал.

По первому сроку в СИЗО еще в крышу подняли. Осматриваться стал, притираться. Уже здесь нужно было как-то определяться, с кем в зоне жить буду: в блатных или с мужиками. После «стажировок» Кота, понятно, меня сначала в блатные потянуло, к авторитетам. Случай один немножко осадил. К нам в хату заселили человека авторитетного, положенца. Это Коту нам, пацанам, нужно было много по ушам ездить, чтобы авторитет заработать. Этот зашел, и сразу все поняли, что он здесь главный. Он никогда не просил, просто говорил, и все делали. Я однажды встретился с ним взглядом. Патологоанатом. Расчленит, и ни один мускул на лице не дрогнет. С таким бодаться – просто красиво умереть. Да и красиво не даст, унизит сначала. Понял я тогда: лучше в мужиках буду.

Многие пацаны наслушаются басен о блатной жизни, фильмы посмотрят о ворах, и все в авторитеты прут. Поймите, на каком-то уровне покуражишься, а заедет такая вот акула, тигр саблезубый – и в тину быстрей, а то лоханешься, чего не так, «сожрет» тебя или, еще хуже, унизит.

Так что, «кусачий» я был, но разбирал, кого «укусить» можно, а кого обойти. «Жрал» слабых, не стеснялся. Жену оскорблял, бил даже. Мать убивал морально, мучил ее.

V

– Коль, мамка умерла…

– Когда? А почему не сообщили?

– 9 дней сегодня. Я поэтому приехал. …Она в последний твой срок как будто надорвалась, тихая какая-то стала, безразличная. На лавочке никогда не сидела с соседями. «Здравствуйте – До свидания», – и все. Все время дома. Ее даже не кинулись, когда умерла. На третий день только соседи запах из квартиры почувствовали, дверь сломали… Соседи же и хоронили…

– Колюнька мой, дорогой, сына мой. Все у нас с тобой будет хорошо. Все добро будет…

VI

Как же нам выбираться из этого дерьма? Я говорю нам, потому что и мы, «благополучные», болеем. Только у вас обострение, а у нас помягче. Но, по большому счету, в каждом из нас там, внутри, есть предрасположенность к предательству. Я как-то на проповеди в зоне сказал:

– Все вы ребята предатели.

Немножко зашелестели ЗЭКи:

– Ты уж, отец, не перегибай!

– Что, не согласны? Сейчас я вам разложу все по смыслу. Кто из вас мать родную не предавал? Чья мать не плакала? У какой из них не болело? Есть такое? А жена – бедная девчонка, которой ты когда-то говорил, ЛЮБЛЮ, в ЗАГС на руках вносил, сколько раз ты ее предавал, обманывал, оскорблял? Дети твои при живом отце сироты. Им ведь много не надо, чуть-чуть ласки, внимания. Но тебе и на воле некогда было, а теперь уж совсем. И Родину ты предавал. Сколько бы ты мог полезного сделать, а теперь сидишь тут, дармоед, ничего не делаешь. А Родина тебя кормит, охраняет, барак твой топит.

…Как же выбраться из всего этого? Никакие карательные меры не помогут, будет только хитрей, извращенней. Любовь нужна. Нет, я сейчас не о милосердии к нему, не о снисходительности. Сейчас не об этом, полюбить должен он сам. Полюбить, и ради этой любви, чтобы не потерять ее, не лишиться, очень захотеть измениться. Так человек может полюбить женщину и ради нее начать изменяться, преображаться….

У меня в зоне был случай, когда человек-ЗЭК полюбил Христа. Не учение, не философию, не обряды, а Самого Христа. Как Личность. Как Бога. Как Свет против своей грязи и ничтожества. Он стал ходить в храм, молиться, читать, исповедоваться, очень искренне причащаться. И стал постепенно изменяться. Он радовал меня. А один раз очень удивил. В очередной мой приезд ребята встретили новостью – Денис ушел в «обиженные». Сам ушел.

Если кто знает, что такое в зоне «обиженные», может понять всеобщее недоумение. Обиженные – это те, которых общество в зоне извергло из себя. Там это не люди – это псы помойные. Любой может пнуть, оскорбить. Их презирают, их гнушаются, никогда не подадут руки и не будут пить из одной чашки. Как прокаженные они.

Так вот, Денис сам ушел к ним и стал так жить.

– Денис, зачем ты так поступил? Почему? – спрашивал я.

– Батюшка, я очень искренне полюбил Христа. Христа, который заповедовал мне всех любить одинаково, не делить. Поэтому я не смог, совесть не позволила, гнушаться обиженными, если их Господь любит так же, как любого другого.

Что я мог ему сказать? Помоги тебе Бог! Он был намного выше меня. Потом, через полгода, уже перед освобождением я спросил его:

– Денис, как ты сидел это время?

– Знаете, батюшка, Господь меня как будто покрыл. Ни один человек не только не обидел меня, даже не оскорбил. Я ходил среди них, и как будто меня не было, никто не замечал.

Теперь он освободился и уже шестой год в монастыре монах, и не только в зону не собирается, а и в мир не хочет. Ведь в мире тоже много греха…

VII

– Здравствуйте, Вы Татьяна? Я позвал Вас, хотел поговорить. Понимаете, я от Николая. Я был у него.

– Батюшка, простите, я не хочу об этом. У меня сейчас другая жизнь.

– Таня, Вы были его женой, он ничего не просит у Вас, только прощения.

– Бог простит. Можно я уйду?

– Может, что-то передадите?

– Нет. Нет, извините. Я не хочу даже вспоминать. Извините, я ухожу.

– Коль, ты прости. Ты не обидел ее. Ты, скорее, перепугал ее на всю жизнь. Она, как о тебе услышала, аж затряслась вся.

– Я все понимаю… теперь. Любил ли я ее? Кого я вообще любил? До нее столько девок через меня прошло. Зажравшийся я был, пресыщенный. Захотел – женился, а она поверила. Я ведь легко мог как оскорблять, врать, так и о любви говорить. Легко, потому что не от души, наверное. Не стеснялся, слова не подбирал, а так, куражился над девчонкой. Она наивная была, чистая. Поверила мне, дураку, замуж пошла. А я уже на свадьбе на ее подруг поглядывал, оценивал. Мужем-то ей и не был, так… сожительствовал. Она долго верила, надеялась. Первый срок ездила, писала. Даже на свиданке забеременела от меня. Я уже на воле был, когда она рожала. Только даже из роддома не забрал – отмечал отцовство. Родители ее привезли: тесть с тещей. Пацана она мне родила. Только равнодушный я к нему был, потому что вообще равнодушный. Тогда уже на игле сидел. Свои заморочки. Он заикался сильно, меня это раздражало. Дразнил его, обижал. Батюшка, знаешь, как наркотики действуют? Наглый становишься до дебильности, равнодушный, холодный. Только надо, надо… Мать родную продашь. Вот и продал все, что мог, ничего не осталось. Пожизненный я. Есть я – и нет меня. Тень, а не человек. Фамилия, статья, срок…

VIII

На большие праздники – Рождество, Пасху – я всегда привожу в зону подарки. Иду в тюрьму, раздаю по камерам сладости, чай, иконки, молитвословы, крестики. В этом году на Рождественский праздник хожу по камерам, поздравляю, вдруг крик на весь продол:

– Прекратить раздачу!

В тюрьме, если воры сказали, никто ничего не возьмет. Смотрю в конце продола суета, крики, шум. Оказывается, кого-то из блатных администрация ударила дубинкой по спине за наглость, за нехорошее поведение. И вот, смотрящий и несколько блатных подняли крик, шум. Я подошел. Смотрящий в мою сторону кинулся:

– Отец, смотри, как права человека нарушают, как нас тут избивают!

И кричит, и ноет, на спину показывает:

– Вот сюда ударили, больно!

Я обалдел. Извините, другого слова не подберу к ситуации. Эти авторитеты – настоящие мужики, как они себя считают. И вдруг крики, сопли, права человека… Я стоял и думал: «А вспоминал ли ты, смотрящий, права человека, когда сам бил, унижал, обманывал, грабил, оскорблял, …и ты делал это, наверняка, даже сегодня, вчера, …всю жизнь. Замолчи лицемер! Не позорься, будь мужиком».

…Батюшка, знаешь, за что я на пожизненном? Последнюю ходку я на строгом отбывал. Тогда уже потише был, уставать что ли от лихой жизни стал. Что-то уже домой потянуло. Благо срок небольшой был. Теперь уже вышел бы. Если б не один случай. Буржуй у нас в блатных был. Такая дрянь! Все его понятия были – как только людей «жрать» и унижать. Ни чести, ни совести, наглость одна да подлость. Так вот, он из своей подлости что-то сильно нагадил в зоне. И так как касалось это дело людей авторитетных, то мог он иметь большие неприятности. Засуетился он, заволновался и спихнул все на меня. Как паровоз нагрузил по полной: что было, чего не было. Он понял: или меня потопить, или самому погибать.

Я вообще не при делах там был, возмутился, стал оправдываться. А эта дрянь тапок с ноги снял и по лицу меня ударил. Как крест на мне поставил. Знаете что такое в зоне тапком по лицу? Унизил он меня при всех, а мне сидеть еще.

Если кто Вам скажет, что ничего не боится – неправда. Все боятся, каждый своего. Понятия зоновские и есть те рамки, границы, за которые боятся переступить. Переступишь – поломают, сожрут.

После этого тапка страх животный на меня напал, безвыходность, паника какая-то. И чем дальше – тем страшнее. Волосы на руках дыбом. Сбегал в отряд за отверткой и завалил Буржуя. В спину ударил. На беду как раз в эту минуту отрядника принесло. Я в истерике его два раза в живот. Не понимал уже ничего, как собака перепуганная, которая кусается не из смелости, а из страха животного.

Буржуй выжил, гад. А отрядник помер. Жена у него, двое детей. А я – ПЖ теперь. Вот они, понятия блатные. Я бы этого Буржуя сейчас не отверткой, зубами бы грыз…

– Коль…

– Че?

– Ты Буржуя прости.

– Че это? Почему?

– Потому что тебя Бог только что простил.

– Да ладно. Пусть. Мне сейчас о другом… Мать жалко.

– А что мать, ей сейчас хорошо: у Бога она. Крест, какой всю жизнь несла.

– И то ладно, хорошо. Вообще знаешь, батюшка, я сейчас поисповедался, причастился и как точку поставил. Все, конец. Щас все внутри слабеет, останавливается… Отец, умираю что ли? Но страха нет. Тихо. Прости еще раз. Ухожу…

– Иди к мамке, Коль. Христос с тобой…

– Колюня, сына мой. Все у нас с тобой хорошо…

Теперь…