Премьера спектакля по сценарию священника Сергия Баранова состоялась 6 мая 2010 г.
Режиссер-постановщик – Вячеслав Петров.
Исполнители – артисты молодежного народного театра-студии «Встреча».
Пьесу в чтецком формате можно посмотреть ЗДЕСЬ
Посвящается моему дедушке,
Семену Баранову,
погибшему в 1941 году под Смоленском
I действие
Мать в комнате с Евангелием в руках сидит на стуле у керосинки. Семен входит в комнату, обнимает ее сзади.
Семен:
– Мамуль, ну что ты не спишь? Ведь целый день на ногах, в работе. Спала бы уже, ночь на дворе.
И Бог твой уже, наверное, спит, а ты все с этим Евангелием.
Мать:
– Не говори так, сынок.
Бог не спит. Нельзя так говорить. Грех это.
Семен:
– Ладно, ладно, мамуль. Не сердись. Я просто понять тебя не могу. Ведь триста раз уже перечитала. Ну, взяла бы другую книжку, если уж на то пошло.
Что ты все одно и то же. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…
Ну, какой в этом смысл?
Мать:
– Каин убил Авеля.
Семен:
– Не понял. К чему ты это, мам?
Мать:
– К тому, что беда среди нас большая, которая заставляет быть серьезней, думать об этом. Ведь Каин в каждом из нас сидит, в сердце. И нужно, сынок, с этим что-то делать. Иначе беспечность наша может бедой большой обернуться и вмиг счастье наше земное, зыбкое на слезы горькие поменять. Как хорошо, если бы только Авраам родил Исаака, Исаак Иакова, кабы так шло мирно и добро. Кабы не Каин этот. Каин в каждом из нас. Оттого и войны все, и ссоры, и кровь, и убийство.
Серьезно все это, сыночек, и страшно.
Семен:
– Да ладно, мам, когда все это было. Если вообще было.
Мать:
– Близко, сыночек, ближе вытянутой руки. В сердце у каждого из нас. И когда вырвется наружу завтра, сегодня никто ничего не знает.
Близко, Семушка, очень близко.
II действие
Стоит вагонная платформа. На платформе солдаты. Кто сидит, кто лежит. Отступают. Песня «Черный ворон».
Молодой солдат:
– Драпаем…
Драпаем, Ешкин кот!!! (Песня идет также тихо).
Месяц назад пели «Красная армия всех сильней», а щас – «Черный ворон».
Дра-па-ем!!!
Другой солдат:
– Тимоха, не скули, а?..
Черный во-о-о-рон…
Тимоха:
– Полстраны за месяц сдали, елки зеленые, а он – «не скули». Беженцам вон в глаза смотреть тошно. Тут не скулить – орать хочется.
«Не скули…» Чтоб нас всех…
Другой солдат:
– Это успеется. «Чтоб нас всех» – это недолго. Ты, Тимоха, правда, не разжигайся. Че зря с ветром-то воевать? Ослабонись, не трать силы души попусту. Нам силы нужны. Воевать-то, видать, долго придется. А то, что драпаем – пока не вечер еще. Кутузов вон, аж за Москву отходил, а потом как нажал? Не впервой нам, русским. Не теряй веры, Тимоха, до последнего не теряй. Убивать будут, а ты верь, что победим. Только так, сынок. Только так. Черный в-о-о-о-рон…
Семен:
– Страшная штука – война. С каждым днем все больше понимаю. До войны мы с ребятами в деревне, со сверстниками, мечтали, дураки, что вот бы, мол, война. Хотелось нам подвига, геройства за Родину. Так глупо все представляли, наивно. Казалось, все по плечу, любой враг нипочем. Только поднатужимся – все полетит вверх тормашками.
А тут тужимся, скулим, аж жилы трещат, и все никак.
Драпаем.
Гордые были, самоуверенные, мнили о себе невесть что.
А война на место ставит. Знай себе, букашка, муравей, не задавайся.
Да и вообще: зачем люди воюют? Лучше бы свою удаль, геройство у станков показывали, на хлебных полях, а не на полях сражений.
Другой солдат:
– Вот ведь штука-то какая. Сколько люди на земле живут, столько воюют. И воюют, и воюют. Казалось бы, уже все кровью да слезами триста раз умылись, а чуть мирно поживем – и опять воевать. Дурь какая-то у нас в головах сидит. Да так крепко.
Проклятье прямо над человечеством.
Ты вот немца спроси: че, правда так хочется воевать? Ведь и убить могут, и дети – сироты. Подумает трезво и тоже согласится, что не нужно это все. А ведь сила какая-то мутит разум и поднимает на ссору эту ненужную. Вот напасть…
Черный во-о-о-рон…
Семен:
– В чем Тимоха прав, так в том, что беженцам, действительно, стыдно в глаза глядеть.
В одну сторону с ними идем. А должны – в разные. Аж сердце щемит.
Вина перед ними большая. И болит, и болит.
Бредут вон, горемыки, в никуда. Всего вмиг лишились: дома, хозяйства. Все, что трудом нажили, теперь вон в чемодане да в узелке уместилось.
Эх, ворон черный, что ж ты вьешься…
Мать:
– Сема!!! (в третьем ряду с краю вскакивает женщина, кричит, бежит к краю сцены) Сема, сынок!!! Сы-ноч-ка!!!
Семен:
– Мамка! Откуда? Мамка!.. (прыгает с платформы, бежит к краю сцены, встает на колени. Мать внизу)
Мать:
– Семочка, сыночек! Господи!
Семен:
– Мам, откуда ты, мам?
Мать:
– К тете Насте иду в Киев. У нас село немцы разбомбили, ни кола, ни двора, да и страшно там. В Киев я, сынок.
Семочка, родной! Вот ведь как встретились… Как мне к тебе?
Семен:
– Щас, мам, вон по платформе поднимайся. Я помогу.
Товарищи, пропустите, пожалуйста, мамка моя там.
Мать поднимается на сцену.
Мать:
– Сыночка мой, свиделись, слава Богу! Я уж не чаяла. Столько убитых кругом. И писем от тебя нет.
Семен:
– Да какие щас письма, мам. Ладно бы приказы командования вовремя доставляли. Неразбериха какая кругом. Все отступаем – и мы, и вы.
Сегодня здесь, а завтра…
Писать-то куда?
Мать:
– Худющий какой…
Семен:
– Нормальный. Не лежим ведь.
Мать:
– Господи, какая ведь беда! Как до войны хорошо было! Кабы вернуть все…
Семен:
– Вернем, мам. Все вернем. Вот силы свои подсоберем, а противника растянем по своей территории, рассредоточим… Наверху, наверное, так и рассчитывают, там же все знают.
Главное – не паниковать, не пугаться. Петрович вон говорит: верить надо, что побьем, и я верю. Не бойся, мам, полетят они отсюда кверх ногами.
Звуки взрывов невдалеке. Мать прижимается к сыну.
Пауза. Песня «Ты лети, мой черный ворон, скажи матери родной…»
Семен (тихо, вполголоса):
– Мам, неправда все. Вру я. Себе вру, тебе.
Страшно мне, мамочка. Ничего не могу с собой сделать. Так страшно бывает – голову теряю, сам себя не помню. Часто коня нашего вижу: как он ногу сломал, и нам с отцом пришлось его резать.
Вижу глазищи его огромные, полные ужаса. Так и я сейчас. Как загрохочет вокруг, завоет, засвистит – в землю готов зарыться с головой.
Мамка моя, боюсь я.
Мать:
– Семушка мой, сыночек, ты Богу молись. Молись с верой. Не оставит Он тебя, укрепит.
Семен (немножко отстранился от матери, молчит):
– Мам, ну что ты говоришь. Я ведь коммунист. Неверующий я, мам, ты же знаешь.
Мать:
– Ну, что ж, что коммунист. Бог и коммунистов любит. На то и Бог. Это у нас, у людей: то любим, то не любим, непостоянные мы, оттого и ссоримся и воюем. А у Бога не так, Он не изменяется, как мы, несерьезные. Если уж Он любовь – то всегда любовь. А мы все люди перед Ним.
А что не веришь – скорее не знаешь, сынок. Не говори, Семушка, пока никак, ни худо, ни хорошо.
Придет и твое время, сынок. Посетит Господь, не оставит. Нет своей, так ты ради моей веры крестись перед боем, сынок, молись хоть как можешь, как сердце подскажет.
Возглас:
– По вагонам!
Семен:
– Ой, мам, как же это, уже ехать пора. Команду дали.
Мам, идти нужно. Ну, что ты молчишь? Мам, пошел я. Ты не плачь, не расстраивайся, мам. Я напишу на тетю Настю в Киев.
Все, мам, я побежал.
Мать:
– С Богом, сынок!
III действие
Играет вальс. На сцене Семен и Мария кружатся в танце. У Марии венок цветов на голове. Останавливаются. Она надевает свой венок ему на голову. Обнимает.
Мария
– Сем…
Семен
– Че, Маш?
Мария
– Сем, я тебя так люблю! Я такая счастливая…Самая счастливая на свете. Семушка мой, никому тебя не отдам. Если тебя не будет, я не смогу жить. Умру сразу…
Семен
– Ну, че замолчала?
Пауза.
Мария
– Потерять тебя боюсь. Вот ведь как, чем человек счастливее, тем больше страха, беспокойства, чтобы не потерять его – счастье свое.
Семен
– Куда я денусь, глупая. Мы всегда с тобой будем вместе.
Мария
– Я тоже так стараюсь думать головой, а в сердце иногда ниоткуда тревога. Как будто счастье наше на тонком волоске подвешено. И стоит оборвать его…
Семен
– Да кто ж его оборвет? Ведь все в нашей власти. Сами мы и бережем любовь нашу. И никогда она не пройдет.
Мария
Садится на лавочку.
– В мечтах так, а в жизни всякое бывает. Посмотри, Сем, на судьбы людские. Сколько потерь, сколько расставаний. И это не где-то в книжках. Рядом все. Вон через улицу. Через дом. Баба Настя деда своего схоронила на той неделе. Старый, скажешь, а мы молодые. А прошлый год Кольку Иванова трактором примяло – совсем ведь молодой был.
Как близко ведь все: и счастье, и горе.
А то вдруг война…
Семен
– Ну, все, начала. Ну, зачем тебе это все? Нужно о счастье думать. Зачем о плохом?
Мария
– Думается, Сем. Само думается. Потому что уж больно дорог ты мне. Потерять боюсь.
Даже если до старости. Мало мне до старости, понимаешь?
Вечно хочу с тобой.
Семен
– Сейчас нужно жить вот в эту самую минуту. Чего загадывать-то?
Мария
– В эту минуту… Вот, Семушка, часы ты мне подарил. Смотри, стрелочка секундная как бежит. Бежит и бежит. Вот и минутка эта прошла. Быстро как. И другая побежала. И не остановить их. Все в мире движется и кончается. Неумолимо. От переменчивости этой, от зыбкости и страшно мне. Кабы остановить стрелочку эту. Прижаться к тебе и остановить время, чтобы все так и замерло.
Семен
– Маша, перестань, все будет хорошо. Я тебе гарантирую. Все бу-дет хо-ро-шо.
Мария
– Не обижайся на меня, Семушка. Очень я тебя люблю.
Тик-так. Тик-так…
Потом метроном: тик-так, тик-так.
IV действие
У костра солдаты.
Тимоха:
– Ну, че, Петрович, сегодня-то чуть лучше. Пусть не победили, но хоть кусались тоже. Вот злости накопим и на равных будем с немцем, а то и погоним псов этих паршивых.
Петрович:
– Придет время, погоним, Тимоша. Погоним.
Тимоха:
– Семен, а ты че молчишь? Прибитый какой-то, как контуженный.
Семен:
– Сегодня первого человека убил.
Тимоха:
– Какого человека? Точно – контуженный. Немца ты убил, врага Отечества! Понял? И плохо, что одного. Чем больше, тем лучше.
Семен:
– Все понимаю, а внутри все равно плохо как-то. Наверное, по большому счету, противоестественно это: человеку другого убивать. Понимаю, что сейчас иначе нельзя. Не спорю.
Но внутри как-то нехорошо.
Не свойственно это человеку.
Любить – да, рожать – да, творить, строить!..
А вот убивать – не заложено, не по смыслу. Потому и противится все внутри. Вот беда…
Тимоха:
– Ну, ты, философ, кончай. Воевать нам надо, а не рассуждать.
Заглуши в себе эти дамские чувства. Чем злее будешь, тем сильней.
Смотри, какая штука-то. Германия эта – с нашу Орловскую область, а то и меньше. И такая маленькая зараза такую огромную страну грызет и никак оправиться нам не дает. Потому что звери они, жестокие звери. Вот и грызут нас, а мы только откусываемся.
Злости нам надо накопить, беспощадности до остервенения. На их жестокость еще большей жестокостью отвечать, чтоб их дрожь проняла, чтобы жутко им, гадам, стало.
Че, Петрович, правильно я говорю?…
Петрович:
– Не знаю, сынок.
Только ведь после войны-то когда-то и мир наступит. Нам бы эту злость с собой туда бы не принести. Чтоб с войны к деткам не зверем лютым вернуться.
Мир он ведь, Тимоша, понятие не только внешнее. Мир – он внутри начинается.
Согласен, что обстоятельства требуют и убивать, и строгим быть, но все равно всегда нужно человеком оставаться. А человек по смыслу своему, по задумке Божьей, – существо не агрессивное.
Если победим, вернемся домой, не нужно зло вспоминать. Добро, мир мы должны деткам своим передать, а все злое забыть, не нужно оно.
Ну, а пока, конечно, Тимоша, придется и воевать, и убивать, и жестоким быть иногда. Только допускать это как вынужденную меру, а не как норму для человека. Не полюбить бы войну.
Пока отступаем, понятно – беда. А как победоносно наступать начнем, не залюбоваться бы собой, да в азарт не войти. Гордым бы не стать, а сохранить простоту, скромность и любовь, снисхождение даже к врагу.
Тимоха:
– Усложняете вы все, как попы. Для меня просто все на войне. Бей и не рассуждай, а то тебя убьют, вот и весь закон. И чем больше убьешь, тем меньше останется.
Так что, Сема, не горюй, если бы не ты его, так бы он тебя. Зарезку сделай на винтовке, счет открой.
Семен:
– Не буду. Воевать согласен, надо. Да только кичиться тут нечем. Не в бильярд играем, чтоб шары считать.
Тимоха:
– Ладно, все, хватит, надоело… Песня, мужики, плакательная.
Для Семы.
V действие
Мать в комнате у стола обед готовит. Режет лук. От лука слезы вытирает рукавом. В окно Мария заглядывает.
Мария
– Теть Ань, письма нет от Семки?
Мать
– Нет, доченька. Пока нет. Ты заходи. Чего в окно-то?
Мария заходит. Садится на стул. Молчит.
Мать
– Как дела твои? Как дома?
Мария молчит. Закрывает лицо руками, тихонько плачет.
Мать
– Ты что, Мария? Что с тобой?
Мария
Вытирает слезы, успокаивается.
Тихонько говорит
– Теть Ань, как тяжело. Прямо невыносимо бывает. Где он, как? Живой ли? Только об этом и думаю. Делать ничего не могу, все из рук валится. Господи, как тяжело…
Мать
– Всем тяжело, Машенька. В каждом доме горе и скорбь.
Мария
– А Вы вон спокойная, как ни в чем не бывало… Простите, меня аж злит это. Как будто все равно Вам.
Мать
– Не все равно. Я его родила… Верить нужно, дочка, что все не зря, все со смыслом.
Мария
– С каким смыслом, теть Ань? Вы про Бога что ли? Даже если есть Он, смысл-то какой – так людей мучить. Неужели ж Ему приятно от этого? Не пойму я.
Мать
– Сами люди себя мучают, дочка. Сами завидуют, лукавят, обманывают, убивают… Разве ж не сами? Бог-то причем? Бог волю человеческую не насилует, оставляет свободной. Он только предлагает выбор между добром и злом. А люди уж сами выбирают.
Мария
– Люди выбирают, а Он только сидит на тучке и любуется, как на земле война идет…
Мать
– Не на тучке сидит, а на кресте висит каждый день. И кровью Его не только руки пронзенные, и ноги истекают. А само сердце кровоточит от дел человеческих. И не может сердце Его не болеть. Ведь дети мы Ему. Глупые, неразумные, злые.
О смысле я тебе, дочка, говорила и премудрости. Не посылает Бог на людей беды, а попускает. Так правильнее говорить. И самой бедой беспечное, глупое человечество умудряет, врачует.
Смотрите, люди, дети Мои неразумные, что может случиться с вами от непослушания вашего, от злобы, от несоблюдения заповедей Моих. Коли все жили бы по заповедям, по Закону Божью, так ведь и войны бы не было. И горя никакого.
Как лукаво человечество устроено. Сами грешим, творим беды, а виним Бога. Он, дескать, виноват. А мы и ни причем. Бог войны не начинает. Он попускает. Люди начинают. И воюют люди. И не только страна на страну, народ на народ. С соседних улиц враждуют, в соседних домах. Что в соседних – в одном доме ужиться не могут. Брат брата убивает. Каин Авеля. А виноват все для нас Бог.А Бог на кресте висит. И даже слово твое обидное ему сердце ранит.
Мария
– На все у вас, у верующих, объяснение есть, на все отговорка.
Мать
– Так ведь и у вас, у неверующих, дочка, на все свое возражение и причина. Только, Машенька, слова без дела нет. Слово без дела – пустая философия. Словом неверующие люди себе все мудро объясняют. А на деле в жизни самой покоя не имеют. Непостоянно у них в сердце, неспокойно. Мира нет, оттого, что слово их нежизненно, отвлеченно.
Оттого, дочка, и спокойней я, не равнодушней, а спокойней. Оттого, что смысл во всем вижу и причину. Даже в войне.
У меня тоже болит. Но знаю, что гораздо больше болит у Бога Самого. И не вина Его в войне любой, а боль за нас непутевых.
Мария
– Завидую я Вам и злюсь в то же время. Злюсь, наверное, оттого, что до конца понять не могу. Понять или принять веру Вашу.
Мать
– Ты не злись, дочка, на веру прими, что не обманываю я тебя. Тем более Бог не обманывает. Доверься по-детски, и легче тебе будет.
А за Семку что пустые слезы лить? Помолись лучше, и в молитве будет участие твое в судьбе его. Участие, а не слезы пустые.
Так легче.
VI действие
Тимоха:
– Мужики, сил моих больше нет. Еще бы немного – и лопнул бы я от перетуги.
Как хорошо, что утихло все. Отдохнем немного.
Петрович:
– Надолго ли утихло?..
Тимоха:
– Да хоть насколько, а я уже не встану, хоть стреляй меня. Сил нет.
Семен:
– На войне двужильным становишься. Кажется все, конец, а потом идешь и идешь еще. Выхода нет. Не мы планируем. Война свой план навязывает.
Тимоха:
– Война не война, а я планирую отдохнуть, хоть бы тут что.
Тишина вон какая установилась. Так бы и слушал ее, тишину эту, как песню сладкую.
Слышишь, Петрович?
Тишина, и вдруг вдалеке звуки самолетов, сильней, сильней.
Вдруг взрывы, стрельба, бой начинается.
Солдаты забегали, воюют.
Вспышка. Падает Семен.
Вокруг воюют, бегают, но все без звука. Только одна нота: тихо, сильнее, сильней,… срывается.
Когда нота срывается, мать в углу сцены со свечой начинает тихо.
Мать:
– Блаженны непорочные в путь…
Тело Семена лежит в гимнастерке, в форме. Встает 2-й Семен в белых рубахе и штанах.
Семен:
– Господи, что со мной?
И лежу, и стою. Господи, как это?
Господи, что со мной?
Почему, Господи? Я ведь не верующий.
Почему не верующий. Это тот, который лежит, – неверующий.
А я кто?
Господи, убили меня что ли?
А как же теперь?
Жутко.
Вместе с телом как будто повязку с глаз содрали. Все вижу.
Бога вижу. Но не глазами вижу. Неправильно говорю. Существом своим, нутром каким-то глубинным вижу, также слышу без звуков. И не предметы вижу и события, а сразу смысл всего знаю. Знаю Бога, смысл всего, причину, себя по-другому знаю.
Как хорошо сейчас понимаю, как мать говорила: не веришь, сынок, – скорее не знаешь. Секунду назад не знал, а пуля будто кнопку какую включила. Вдруг знаю Бога. Господи…
Господи, не оставь. Жутко.
Жутко душе ощутить себя вне тела. Страшно от неестественности этой, от непривычности.
Если бы Бога сейчас не переживал, – как один во вселенной.
Дыра черная.
А от Бога свет.
Если лишиться света этого, то один в черноте этой бесконечной никто на сковородке жарить не будет, вот он – ад, в пустоте этой, в безвидности.
Господи, не оставь.
Как Ты мне сейчас нужен. Да не сейчас, а ныне и присно, и во веки веков.
Вот ведь минуту назад неверующим себя считал.
А сейчас так ясно все, как пелена с глаз.
Господи, только не оставь, без Тебя – ад. С Тобой…
Странное состояние, и мать сразу вижу, и бой, Тимоха вон, все сразу.
Мать:
– Блаженны непорочные в путь…
Семен:
– Мамка, читай, мне нужно, мне очень нужно, читай, мамочка, читай.
VII действие
Мария сидит на земле у лавочки, убитая горем. Подходит мать, садится на край лавочки. Молчит.
Мария:
– Не говорите мне ничего, теть Ань. Ничего не хочу.
Мать молчит.
Мария:
– Как же мне без него? Он такой добрый был.
Мать:
– Он не был.
Мария смотрит на мать удивленно.
Мать:
– Он не был. Он есть. И сейчас даже больше, чем когда бы то ни было. Он есть.
Мария:
– Есть? Да? А как мне его потрогать, если он есть? Сема, где ты, Сема, где ты есть?
Хватает руками воздух.
Где он, теть Ань, здесь или здесь? Где он, если есть. Мне не нужно такое «есть». Ненавижу это «есть». Есть, когда его нет – это не есть.
Рыдает.
Мать:
– Дочка, ты говоришь сейчас только «я», только «мне». И совсем не говоришь «ему». Твое горе заставляет думать только о том, как тяжело тебе, как дальше быть тебе. А как же он, как ему сейчас там? Настоящая любовь не думает о своем. Она вся поглощена мыслями и заботами о нем. Как там ему, если он есть? А он есть.
И нас разделяет только эта зыбкая черта между жизнью и смертью. Зыбкая, потому что и нам с тобой завтра идти туда. Туда, где он. Я очень рада.
Мария:
– Рада?!!
Мать:
– Я рада, что Семушка, мой сынок, переступил этот порог, порог смерти, так красиво и благородно, защищая свою Родину, свой народ; когда бывает, что другие сыновья погибают в пьяной драке, в разбое… Мой сын погиб на поле боя за меня, за тебя…
Он погиб, но он не перестал быть. Потому что Бог – бытие, и Сема сейчас там. Разве он сейчас не существует больше, чем когда бы то ни было?
И хотя небольшой временной отрезок, отрезок до моей собственной смерти, отделяет меня от него, я знаю, что скоро тоже буду с ним. Да простит меня Господь! Простит и помилует, и соединит там, в будущей жизни, с воином Семионом, моим дорогим сыном.
Мария:
– И меня. Господи, и меня.
VIII действие
Немцы ведут пленных солдат.
Тимоха, Петрович, другие. Без ремней, без сапог.
Остановились.
Тимоха:
– Стрелять будут.
Петрович:
– Будут.
Тимоха:
– Неужели все, как так все… И все!!!
Петрович:
– Не робей, сынок. Не думай.
Немец (направляет автомат):
– Танцуй, русский свинья! Танцуй!
(Стреляет очередью под ноги пленных).
Солдат:
– Вот гад, просто убить не может, издевается. Наслаждается ситуацией.
Немец:
– Шнелер. Танцуй.
Тимоха:
– А че. Все одно погибать. Будто, если станцуем, убивать не будет.
А я ему станцую не за страх, а за презрение к нему, гаду. Станцую. И смерти в лицо смачно плюну.
Эх, давай, родимая.
Стаканчики граненые
Упали со стола,
Упали и разбилися,
А с ними жизнь моя.
Там-тарам –та-та-та-там…
(Пляшет перед немцем).
Другие солдаты стоят, склонив головы.
Тимоха шибче, быстрее…
Выстрелы автоматов.
Тимоха падает навзничь.
Другой солдат, третий… Все.
Свет гаснет. Тишина.
В углу сцены мать Семена со свечой.
Мать:
– Блаженны непорочные в путь…
Постепенно рассветает.
Стоят немцы. Лежат убитые.
От тел встают души в белом, как Семен. Семен здесь же.
Оглядываются, недоумевают.
Тимоха:
– Петрович, нас что, убили уже?
Мы умерли что ли, Петрович, а?
Смотри, вон ты лежишь, а это – я. Уже убили нас.
Семен, а ты откуда?..
А, понял, тебя же тоже убили, мы теперь, как ты.
Я не думал, что так убивают, как-то по-другому все.
Я не так себе представлял. Как будто мгновенно выпал из этой войны, из конфликта. Все недоразумения в сердце раз – и отключили.
Ни ненависти, ни страха, ни конфликта никакого. Господи, просто все как-то. Господи, че это?
Петрович, я немца люблю…
Никакой обиды к нему. Как это так, Петрович?
Минуту назад он немец был, а щас, как брат.
Че это?
Петрович:
– В Боге мы сейчас с тобой, Тимоша.
Померли мы, и душа наша к первопричине возвратилась. Богом мы сейчас все пронизаны: мысли наши, чувства – все существо.
Потому ты сейчас так чувствуешь, сынок, БОГОМ.
А Бог – Он благо великое.
Любовь Он.
Вот и ты пронизан сейчас Любовью этой. И нет для тебя разности, всех любишь. И немца этого бедного.
И ты раньше мог его так-то убить, и был бы он на твоем месте.
Тимоха:
– Господи, как просто все.
А как было там, в жизни, наворочено в головах, в чувствах.
А здесь просто.
Немца вон люблю, без рассуждений, без торговли, коммерции – за что да почему.
Просто люблю, и хорошо мне. На войне там так плохо было, а щас – хорошо.
Конфликта никакого внутри нет, потому и хорошо.
Вот ведь рай душе, царство небесное. Кабы так всегда.
Господи, не отринь, с Тобой хочу всегда-всегда.
Да че ж мы дураки-то такие на земле были? Сами себя мучили. Не Бог наказывал – сами себя.
Если б щас на землю вернули, ходил бы в полный рост по окопам да кричал: «Люди, милые мои, дорогие! Не воюйте, не ссорьтесь! Неправильно это все, не по-Божьи…»
Петрович:
– А что, Тимоша, давай и крикнем в жизнь, в ту. Сейчас прямо.
Люди, дорогие, милые!
Божьи мы все. А Бог – Любовь ведь.
Не создавал Он нас ссориться. Любите друг друга, уважайте.
Жизнь-то наша коротка, мы-то теперь знаем… Что ж омрачать-то ее ссорами? Не нужно это.
Тимоха:
– Господи, надо же, немца люблю!
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
